Роксолана - [97]

– Сам султан Сулейман родился под такой звездой, что, несмотря на все войны и опасности, умрет своей смертью, восседая на «львином столе». Так говорит древнее предание, и все мудрецы Востока твердо верят в то, что нет такой человеческой силы, которая могла бы лишить жизни Сулеймана. И только поэтому он сумел одолеть то, что страшнее джихада, то, о чем не следует ни думать, ни говорить, чтоб оно не повторилось.

– Ты боишься, Касым?

– О хасеки Хуррем! Я готов сегодня же, как и любой воин, отдать свою жизнь за падишаха, за род его и державу его, – спокойно ответил комендант Стамбула.

Любопытство султанши росло с каждой минутой. Убедившись, что обычными способами ей не выпытать у Касыма то, о чем он не желает говорить, она уронила руки и полуприкрыла глаза, словно в изнеможении. А затем голосом, подобным едва уловимому дуновению ветерка, обратилась к нему:

– О Касым! А может ли падишах сам рассказать мне о том, что он сделал тогда?..

Комендант побледнел.

– Не может, – ответил он.

Она мгновенно уловила его испуг. И тут же воспользовалась этим, спросив:

– А почему не может?

Касым окончательно смешался. Наконец, собравшись с мыслями, он проговорил:

– Потому что падишах сделал это очень неосмотрительно, и хоть дело это великое, похваляться им он не станет.

– А как ты думаешь, Касым, есть ли на свете такая женщина, которая смогла бы удержаться и не сказать своему мужу: «Я слышала от такого-то то-то и то-то. Он начал говорить, но не пожелал закончить…»

Касым, загнанный в угол хитростью Эль Хуррем, все еще сопротивлялся:

– Такая женщина есть, о Хуррем. Это единственная подруга падишаха, которой я верю и знаю, что она не выдаст тайну, доверенную ей с глазу на глаз.

– Да, да! – воскликнула она радостно и, хлопая в ладоши как дитя, вскочила с дивана. – Но только ты, о Касым, еще не доверил мне эту тайну! А если доверишь – клянусь, она останется между мной и тобой, и даже сын мой Селим, когда вырастет, никогда не узнает о том, что сказал его матери комендант Стамбула в год священного джихада!

На это Касыму уже нечего было возразить. Медленно, то и дело озираясь, он тихо заговорил:

– А было это так. Когда в городе Ограшкей умер отец нашего падишаха, блаженной памяти султан Селим – да будет Аллах милостив к душе его! – и на черной повозке тело его везли в Стамбул, тогда на престол султанов взошел сын его Сулейман, да живет он вечно! А тем временем начался мятеж в войсках, стоявших в Стамбуле…

– В самом деле!? – удивленно прервала Эль Хуррем. – Мятеж… против… Сулеймана? А почему же я об этом до сих пор ни разу не слышала?

– Потому что правоверные никогда не говорят об этом во дворце падишаха, ибо мятеж страшнее войны и мора.

– А что же послужило причиной бунта? И кто его поднял? И с какой целью? И как Сулейман справился с ним?

Теперь и она припомнила, что султан Сулейман не слишком охотно посещал ту окраину Стамбула, где располагались казармы янычаров. А если она все-таки вынуждала его ехать туда, то надвигал тюрбан на глаза и становился на редкость молчалив.

А Касым продолжал:

– Мятеж, о Хуррем, страшнее войны. Потому что, если дать ему разгореться, брат начнет убивать брата, отец – сына, а дочери предадут собственных матерей. И кровь рекой потечет по улицам…

Он тяжело вздохнул.

– А раздувают его злые люди, те, что нюхом чуют, что вот-вот над ними нависнет твердая рука истинного владыки. И причин для возмущения находится сотня тысяч, а если причин нет – их выдумывают.

– Что же они выдумали тогда?

– Ничего. Просто потребовали от молодого султана огромных выплат золотом и неслыханных даров.

– Кто потребовал?

– Янычары, – ответил Касым так тихо, словно опасался, что стены имеют уши.

– И султан уступил?

– Ту страшную плату они запомнят и уже никогда больше не посмеют повернуть оружие против своего владыки.

Султанша Эль Хуррем затаила дыхание и вся обратилась в слух. А в ее красивой головке кипели такие мысли, что она прикрыла глаза, чтобы Касым не смог прочесть в них даже намека на то, что творилось в ее душе.

Комендант Стамбула вел рассказ дальше:

– Бунтовщики успели повесить двух-трех ага, и на площадях столицы уже слышался грохот выкатываемых ими орудий. В серале началась паника, когда молодой падишах велел привести ему трех коней. Я тогда еще оставался в чине адъютанта наследника, ибо не было времени ни для чинов, ни для каких-либо перемен. Привели коней. Молодой падишах вскочил в седло и указал на меня и на Ахмеда-пашу, который позже стал великим визирем. Мы оба тоже сели на коней, уже догадываясь, что на уме у султана. Переглянулись с Ахмедом, но ни один из нас не решился перечить падишаху.

– И вы поехали втроем?

– Втроем, о Хуррем!

– Без стражи?

– Никакой стражи. Сулейман скакал впереди, а мы за ним. Уже издалека стал слышен гул казармы – она шумела, как Босфор в бурю. А падишах молча въехал во двор, где все кипело, как в котле.

– Его не узнали? – прервала она.

– Его сразу же узнали, так как он не раз водил янычаров на учения еще будучи наследником, и его знал в лицо всякий солдат в столице. Падишах все так же молча спешился, и мы сделали то же, что и он. И я, и Ахмед – оба мы были уверены, что живыми не вернемся с этой прогулки.