Роковые цветы - [23]

Рим, как затравленный тигр, укусил своего Императора.

Над холмами уже занималась прозрачная заря.

ГЛАВА 6

Гинекей не спеша и осторожно просыпался. Тихо переговариваясь, ходили рабыни, слегка приподнимаясь на цыпочки и делаясь от этого как будто выше… Как лани, пронеслись эфиопки в белых рубашках, придерживая украшения, чтобы они не звенели… Где-то музыкантша настраивала кифару, и щипки струн были подобны всплескам в череде прозрачных занавесей…

Мир еще не был озарен солнцем, его робкие лучи лишь только ощупывали небо. То были часы нежного Хепри, чьи лучи ласкают, не оставляя ожогов. На рассвете Адонис с трудом выдержал присутствие обнаженных красивых невольниц, которые, смеясь, купали его в бронзовой ванне. От пара у него закружилась голова и, вылезая, он больно ушибся о львиную лапу. Невольницы тщательно вытирали его прекрасное тело подогретыми полотенцами, натирали пемзой и мазями. При этом их чуткие пальцы касались его бедер и жестких волос в паху. Рабыни были весьма красивы, но сириец не хотел даже смотреть на них. Он закусил губу, что было признаком раздражения, и терпеливо ожидал, когда все закончится, тогда как девушки с наслаждением выливали на его прекрасное, обнаженное тело фиалы дорогих благовоний. Длинные черные локоны разной длины рассыпались по его гармонично раскинутым плечам, иные пряди доходили до коричневых сосков лишенной волос груди.

Отпустив нетерпеливым жестом невольниц, он облек себя в простую одежду с широкими рукавами и, погружаясь в мягкую задумчивость, в глубинное лазурное свечение грез, долго бродил по дому, его прекрасным залам и кубикулам, куда свет проистекал издалека, из розовых атриев со сквозными отверстиями. Адонис не смел беспокоить госпожу. Он знал ее горячий нрав и вспыльчивость и не хотел явиться к ней в неподходящее время.

В задумчивости ходил юноша по дому, и мысли его были только о Юлии. Когда он думал о том, что она могла погибнуть в цирке или подвергнуться осквернениям черни, его охватывала нервная дрожь. Быть оскверненной, изнасилованной, осмеянной толпой в примитивных шерстяных туниках, пропитанных кислым запахом пота!.. Он бы сошел с ума!.. О, нет, он бы выгрыз им глотки, он рвал бы зубами куски плоти, пока не упился кровью этих ублюдков!.. Страшные картины вставали перед ним, воображение его воспалилось, вызывая к жизни химер и чудовищ…

Адонис нервно ходил в атрии, и его дрожащее отражение металось в голубой воде бассейна, где на поверхности плавали лотосы… Похоже, начинался жар, на лбу выступил пот… Придерживая рукой сильно стучавшее сердце, он опустился на низкое ложе у края бассейна. Нужно успокоиться и тихо посидеть здесь, у воды, где медленно расправляют свои нежные лепестки белоснежные лотосы, и крупные капли лежат в их развернувшихся листьях… Мраморная Афина, прижавшись стройным бедром к жертвеннику, все с той же улыбкой смотрится в зеркало воды, и яркие лучи солнца по-прежнему радостно высвечивают мозаичную глубину бассейна.

Изнеженный телом и духом, Адонис тянулся к красоте, ведь ему был понятен язык чувств и прикосновений. Густая полоса тени на капители, колонна, охваченная мерцающим лунным сиянием или обычная череда черных и белых пятен в аллее могли о многом рассказать ему. Когда он видел красоту в окружающем его мире, жизнь представлялась ему легкой и приятной. Юный сириец был нежным мальчиком, способным глубоко сопереживать, даже заплакать и лишиться чувств из-за малейшего пустяка. Между ним и Юлией существовала тесная духовная связь, но в них наблюдалось мало схожего, ведь патрицианка часто была порывиста и необузданна. Эти яркие черты ее натуры были его полной противоположностью, и вот эти последние события… Сильная вспышка агрессии, столь не свойственной ему, наводила его в это утро на странные мысли. То, как он повел себя вчера в цирке, и мужество, внезапно проснувшееся в нем, удивило его самого.

Адонис закрыл лицо руками. Он снова думал о Юлии… Потом мысли приняли иной ход – надменный Флавий с мечом у пояса встал перед ним. Прекрасный эфеб помнил тот день, когда молодой воин впервые поднялся на ступени дома в Ариции. Он помнил, как нестерпимо сверкал золотом его халькохитон, и потрескивали пластинки его поножей. Он видел испуг и смятение Юлии, когда ее супруг, старик с пигментными пятнами на коже, обтягивающей выпуклый череп, принимал гостя в триклинии при свете литых серебряных канделябров. Гай Корнелий говорил об оптиматах, возмущаясь наглостью противоборствующих им популяров – народной партии в Риме. Флавий в продолжение трапезы лишь однажды – всего только однажды! – улыбнулся, обращаясь к Юлии. Эта мимолетная улыбка, как бледный луч скользнувшая по его строгому, а порой – свирепому лицу с резкими глубокими тенями, была столь красноречива, что Адонис поднялся и вышел расстроенный. В шорохе длинной сирийской одежды с широкими рукавами он горестно брел через просторные залы с гигантскими бледными фресками, мимо статуй, похожих в лунном свете на чудовищ, мимо перистилий, мимо спящего янитора в переднем помещении, все дальше и дальше от триклиния и страшного гостя, по тихим ступеням в сад с черными теневыми провалами, страдая и захлебываясь слезами…