Роковой мужчина - [93]

– Я что, кастрировала тебя? – вдруг сказала она. Я засмеялся, не поняв, что она имела в виду. Но после трех или четырех визитов в больницу, обычно вечером, после работы в офисе, я начал понимать. Я вел себя по-другому, более скованно и с меньшей решимостью. Вероятно, ей я тоже казался изменившимся, как и она – мне. По правде говоря, я тоже чувствовал себя другим человеком. То, как я посещал ее, приходил, немного сидел с ней, затем уходил, – все это заставляло меня думать о себе как о постороннем человеке.

Не я, а он. Он остановил машину, а не я остановил машину. Он держал ее за руку, а не я. Он осторожно целовал ее, боясь причинить ей боль. Он помнил ссору и ее последствия. Он помнил, как за один вечер на ее щеке вырос синяк. Он видел, как менялись его очертания и цвет, как будто в результате какого-то процесса внутри ее головы. Виновата она. За все отвечает она. Это был ее синяк. Не его. Не мой.

Я понимал, что пытаюсь таким образом избежать чувства вины, хотя и не был виновен. Вина, – знал я от Фелисити, – это товар. Люди покупают его, передают другим, платят за него. Я решил, что причины амнезии Урсулы точно такие же. Она не хотела прямо признаваться: «Знаешь, я пыталась покончить с собой».

На второй неделе пребывания Урсулы в больнице я понял, что эта авария сняла с моих плеч тяжелое бремя. Сейчас за Урсулой ухаживали другие люди. Я же сделал умный ход и стал посредником – между ею и собой.

Я испытывал к Урсуле огромную нежность – и не только когда сидел рядом с ее кроватью. Я тянулся к ней, когда она погружалась в молчание. Я рассказывал ей о делах в офисе, и неважно, закрыты были ее глаза или нет. Пластыри и бинты снимали с нее один за другим. Наконец, стали видны шрамы. Маска была снята.

Я не слышал никаких новостей о расследовании убийства Ларри Кэмпбелла, и ничего не говорил о нем. Урсула не спрашивала. Я принес ей книги, которые считал ее любимыми, и она была рада, приветствуя их как старых друзей. Когда я принес ей книгу стихов, покрытую пеной из огнетушителя, Урсула поцеловала ее обложку.

Но я открыл, что нежность может быть опасна, так же, как опасно просовывать голову между прутьев клетки. Ты не можешь быть уверен, как поведет себя зверь, даже если у тебя самые лучшие намерения. Однажды вечером я принес Урсуле тарелку ее любимой гвакамолы. Она взглянула на меня.

– Ты встречаешься с Барбарой? – спросила она.

– Нет. А что? – Я был встревожен вопросом. Я не видел Барбару, только говорил с ней пару раз по телефону.

– А как твоя сексуальная жизнь?

– Никак. В чем дело?

– Я дразню тебя. Когда лежишь тут в одиночестве много дней подряд, твой ум начинает вытворять фокусы. Я выдумываю про тебя разные истории. Что мне еще остается делать?

– Скоро ты выйдешь отсюда.

– Да. Но знаешь, на самом деле я не стремлюсь к этому.

Мои воспоминания о нашей с ней жизни изменились. Или, может быть, сейчас, когда физически мы были разделены, я выборочно вспоминал только счастливые моменты наших отношений. Я постепенно начал обживать дом на пляже. У меня уже были матрас, телефон, бритва, чашка и тарелка. Забыв о кошмарном доме в Ла-Сьело, я вспоминал, как нам было весело вдвоем, шутки, теплые поцелуи, долгие объятья, и, самое главное, ее улыбку. Сколько раз я видел, как ее бледная маска искажалась и морщилась от удовольствия! Теперь, когда я думал об этом, Урсула не всегда казалась мне той неподвижной фотографией из книги Хелмана. Ее черно-белое застывшее лицо то и дело двигалось и становилось цветным.

Урсула улыбнулась, когда я вошел в ее палату. Шла третья неделя ее пребывания в клинике. Я потерял счет дням. Она написала название книги, которую хотела прочесть. Элисон Лурье, «Город Нигде». Она сказала, что книгу не переиздавали, но я могу найти ее в магазине «Бук-Сити» на бульваре Голливуд. Я не стал говорить ей, что безумно занят и даже не могу помыслить о том, чтобы потратить два часа, если не больше, на поиски книги.

– Если я не найду ее, может быть, принести что-нибудь другое?

– Может быть, немного счастья.

– Посмотрим, что у меня получится.

– Для этого и нужны мужчины, – сказала Урсула, и ее глаза неожиданно заблестели. – А ты – мой мужчина, нравится тебе это или нет.

Я взял ее руку и поцеловал.

– Иногда мне кажется, что ты ведешь какую-то игру, – сказала она.

– Игру? Какую игру? – То, во что она меня втянула, едва ли можно было назвать игрой.

– Игра, где тебе не нужно ничего делать. Тебе не надо совершать никаких движений. Ты просто следишь, как кто-то другой делает все ошибки.

– Это нечестно, – сказал я.

– Разве?

Выйдя из ее палаты, я увидел мужчину, стоявшего в коридоре с букетом цветов. Я видел его раньше, но не мог вспомнить где. Лет пятьдесят, лысеющий, похожий на учителя или ученого.

– Как она? – спросил он. У него был европейский акцент.

– Ей повезло. Скоро она будет в порядке.

– Я се друг, Ласло Ронай.

Теперь я вспомнил его. Это был тот тип, с которым она встречалась в «Ребекке» несколько недель назад, когда все еще только начиналось. Я тогда подсмотрел их встречу.

– Как вы узнали об аварии?

– Она позвонила.

Я хотел спросить его, что их связывает.