Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста - [15]
Всеобщее возбуждение в первую неделю войны принимало множество форм. Помимо стремящихся на войну волонтеров или толп любопытных на улицах, у «духа 1914 года» была и культурная сторона. Художники, журналисты и драматурги выстроились в очередь, чтобы запечатлеть момент национального единства. К примеру, Вальтер Триер не раз брался за блокнот в эти первые недели. У него было более чем достаточно причин праздновать видимое объединение немецкого народа. Триер, родившийся в Праге в еврейской семье среднего класса, в Германской империи был вдвойне аутсайдером. Но сейчас обстоятельства как будто бы изменились к лучшему. Самый, вероятно, известный из рисунков Триера военного времени основан на карте Европы. Каждая из воюющих сторон изображена в сатирическом свете: британцы – в виде шотландца в килте, ирландцы – в виде бульдога, готового укусить хозяина на том берегу Ирландского моря, а сербы – в виде грязной свиньи. В центре всего происходящего – немцы, противостоящие на западе беспорядочной груде тел, которая изображала французов, а на востоке – гигантской усатой голове, изображавшей русских. Среди царящего вокруг них хаоса аккуратные и ухоженные немецкие солдаты, по контрасту, воплощают единое тело нации.
Как и Триеру, Антону и Дорату Геррнфельдам, двум евреям – уроженцам Венгрии, было чему радоваться в «духе 1914 года». Как руководители Берлинской театральной труппы Геррнфельдов они были в состоянии перенести свое воодушевление на сцену. Не теряя времени, оба немедленно засели за особую, праздничную пьесу «Он вернется» («Er kommt wieder»). Действие пьесы происходит в селе на границе Австрии и Германии и вращается вокруг ухода на фронт молодого еврейского солдата Якоба. Но на самом деле сюжет служит лишь поводом для разворачивания на сцене череды ура-патриотических строк, превозносящих немецкие ценности и поносящих русские. В одной из сцен отец Якоба Мозес спрашивает: «Есть ли что-либо прекраснее, чем быть способным защищать кайзера и Рейх?». И пускается в разъяснения, как это «чувство долга» в свое время повело его сражаться в Австро-прусской войне 1866 года>14.
Но при всем своем патриотическом духе пьеса Геррнфельдов касалась и некоторых самых глубоких страхов, терзавших в то время немецких евреев. В довоенные годы братья Геррнфельд чувствовали себя вполне уверенно, используя на сцене широкий спектр местных диалектов. Их театр на берлинской Командантенштрассе, чуть южнее центра, изо дня в день ставил популярные пьесы, где восточноевропейские евреи выходили на сцену и потчевали публику смесью немецкого, иврита и идиш. И все же ни одна из этих особенностей, еще недавно таких ярких, не пережила начала военных действий. «Он вернется» была чисто драматическим спектаклем, где все главные герои говорили на стандартном немецком языке, без следа диалекта. Пусть Мозес и был евреем, но ассимилированным, глубоко патриотичным. От более сложных персонажей восточноевропейских евреев из старых времен не осталось и следа>15.
Столь выраженный сдвиг в работе Геррнфельдов происходил из самого «духа 1914 года». Может быть, его идея и символизировала вначале единство, но она же сеяла значительную разобщенность. Она воодушевляла немцев, но любой, кому выпала судьба негражданина, включая и восточноевропейских евреев, оставался в опасном положении – особенно по мере того, как страну охватывала шпионская лихорадка. Местные и национальные газеты посвятили не одну колонку разоблачению французских и русских шпионов, которые, если верить историям, уже ухитрились просочиться в каждый уголок страны. Многие из таких историй были раздутыми. Так, Фридрих Штампфер из SPD вспоминал, как на его глазах толпа накинулась на «русского шпиона» в центре Берлина. Однако при ближайшем рассмотрении их «шпион» оказался офицером из Баварии. Ему удалось вырваться, отделавшись легким испугом>16.
Из сотен «шпионов», которых арестовывали каждый день, к шпионажу реально были причастны – если вообще были – единицы. Но проблема была в другом. Накал шпионской лихорадки создавал атмосферу глубокой подозрительности. Если уж на баварского офицера могли напасть в центре немецкой столицы за то, что он шпион, то у немецких евреев восточноевропейского происхождения шансов уцелеть было и того меньше. И действительно, многие из тех колонок, что газеты посвящали раскрытию шпионов, упоминали евреев – иностранных граждан. В Вюрцбурге одного еврейского бизнесмена обвинили в том, что он укрывает шпионов, полиция расследовала заявления, что какой-то еврей в Штеттине продавал немецкую военную форму русским, а в восточнопрусском городе Инстербурге семнадцатилетний еврей якобы заполнил погреб бомбами для атаки на Германию>17.
Журнал «Israelitisches Gemeindeblatt» в Кельне жаловался, что пресса никогда не сообщала об аресте греко-католического шпиона, шпиона-протестанта или шпиона-кальвиниста: все, кто интересовал газеты, – «еврейские шпионы»>18. Тем не менее реакция более широких кругов немецких евреев на эти инциденты была поразительно сдержанной. CV, главная проеврейская организация, фактически ограничилась тем, что писала правительству письма с выражением своей озабоченности. «В дальнейшем следовало бы исключить подробности о принадлежности [шпионов] к иудаизму из всех репортажей», – вежливо просила она
