Роковая связь - [39]

Сайлас находит ртом мои губы и целует меня. Его руки проскальзывают под мою футболку. Я чувствую, что он пытается одной рукой расстегнуть бюстгальтер, и понимаю, что у него ничего не получается. Я жду минуту, а затем приподнимаюсь и расстегиваю лифчик сама. Он помогает мне освободиться от футболки и лифчика, а затем опять начинает расстегивать ремень. Одним движением он выдергивает его из петель, а потом расстегивает молнию. Выскользнув из джинсов, он остается в боксерских трусах и рубашке. Я пытаюсь вспомнить, заперла ли я дверь.

Я начинаю понимать, что занятия любовью — это не один или два момента. Это сотня моментов, сотня дверей, которые необходимо открыть, дверей в комнаты, в которых ты никогда прежде не бывал. Сайлас впервые трогает меня между ног. Это дверь. Я впервые прикасаюсь к его соскам. Это тоже дверь. Каждая дверь необычайно значима, и открывать их так приятно. Все двери одинаково важны, а не только самая последняя, которая на самом деле никакая не последняя. За ней есть еще одна дверь… и еще одна… Например, то, как Сайлас смотрит на меня. Как Сайлас ложится на меня. Даже боль — это дверь, которую я открываю впервые. Именно она, более всех остальных дверей, заставляет меня почувствовать себя женщиной. Я лежу в объятиях Сайласа, прислушиваюсь к этой легкой боли и думаю о том, что я превратилась в женщину.

Сайлас занимается любовью молча, и я этому рада. Я рада, что он не говорит мне ничего о любви. Это звучало бы как оплата, как будто я заслужила признание. Я предпочла бы услышать это от Сайласа где-нибудь на горной тропе, на лужайке или на перемене перед уроком физики.

Когда мы открыли почти все двери, и я лежу в объятиях Сайласа и думаю о том, что я теперь женщина, начинает звонить сотовый телефон Сайласа. Звонок разрывает тишину, и я успеваю в испуге подумать, что мы попались. Но уже в следующий момент я понимаю, что означает этот звонок. Сайлас еще не открыл телефон, а я уже знаю, что он услышит.

Скорее домой.

У овцы начались роды.

Сайлас

В прошлый раз мы с тобой поднимались по этой тропинке перед самыми летними каникулами. Ты шла впереди меня, а я любовался тем, как ты идешь. Ты спрашивала, охотился ли я когда-нибудь, и я знал, что не могу тебе соврать, поэтому ответил, что охотился. Тебя это огорчило, и ты спросила, как я себя чувствовал, когда убил птицу и смотрел, как она падает с неба, или наблюдал за падающим на землю животным. Я ничего не смог тебе сказать. А потом ты спросила, случалось ли мне убить оленя. Мне стало стыдно, хотя раньше мне и в голову не приходило этого стыдиться, и я ответил тебе, что случалось. Я увидел, как ты содрогнулась, а потом, когда мы сидели рядом на скале, ты немного отодвинулась от меня, и я понял, что не должен сегодня касаться тебя, потому что вначале ты должна забыть об убитом олене. И я рассказал тебе, что чувствовал, когда убил его. Я решил, что больше никогда этого не сделаю, и это была чистая правда, но вряд ли ты мне поверила. А день был прекрасный, я видел дом и машину; хотел обнять тебя и сказать, что люблю тебя. Но я знал: что бы я сейчас ни сказал, это навсегда свяжется в твоем сознании с убитым оленем, и поэтому я молчал, пусть слова рвались из меня, и мне очень хотелось признаться тебе в любви. Я знал, что я тебя люблю, и я хотел, чтобы ты тоже об этом знала. Я боялся, вдруг что-нибудь встанет между нами, и мне уже никогда не представится возможность сказать тебе об этом. Я очень долго этого боялся.

Но все-таки я произнес эти слова, чему очень рад. Я рад, что ты узнала, как сильно я тебя люблю.

А теперь между нами встало это, и оно отныне вечно будет стоять между нами, каждый день, и что бы я ни говорил, между нами навсегда останется запись того, что я делал с той девушкой. Я знаю, что ты никогда не сможешь стереть эти образы из своей памяти, они всегда будут с тобой: каждый раз, когда я буду к тебе прикасаться, каждый раз, когда я буду тебя целовать, даже когда я просто буду сидеть в комнате и смотреть на тебя, я не буду уверен, что ты не вспоминаешь то, что происходило на кассете. Мне будет казаться, что вместе с нами в комнате присутствует что-то уродливое и страшное, что оно так и стоит у тебя перед глазами, и между нами уже не будет ничего чистого и прекрасного. Смириться с этим труднее всего. Я стерплю тюрьму, я стерплю унижения, я стерплю, даже если мой отец ударит меня, но я не вынесу, если, посмотрев в твои глаза, я увижу, как в них прокручивается запись с кассеты. Нет, этого мне не вынести.

Майк

В сентябре, за четыре месяца до скандала, Майк постучал в дверь Анны Квинни. В руках у него был ящик с полудюжиной бутылок очень хорошего вина. Он привез его сюда, потому что в этот вечер Анна впервые принимала заседание Ассоциации родителей и учителей. Майк тогда считал себя знатоком вин и гордился тем, что обеспечивал все общественные мероприятия только самым лучшим вином. Впрочем, он сомневался, что многие родители, являющиеся добровольными помощниками школы, способны отличить хорошее красное или белое вино от плохого, поскольку географические реалии помещали в эту группу родителей местных ребят, тяготеющих к нижним слоям экономического спектра. Открыв дверь, Анна улыбнулась Майку. Она всплеснула руками, увидев его приношение, за чем последовало короткое обсуждение, куда поставить ящик, какие бутылки сразу водрузить на стол, а какие пока отправить в холодильник. Разместив бутылки там, куда она ему указала, Майк застыл в центре ее чистой и аккуратной кухни с пустым картонным ящиком в руке, не зная, что делать дальше. Уйти или остаться? Анна почувствовала его сомнения и предложила ему чаю. Майк так до сих пор и не сознался Анне в своей ненависти к чаю, а теперь к тому же испытывал сильную жажду и потому заявил, что это именно то, в чем он нуждается в данный момент. Он опустил ящик на пол, стряхнул с плеч пиджак и повесил его на спинку стула. Затем он уселся на этот стул, а Анна поставила чайник на плиту.