Роковая перестановка - [103]

Позже — ему претила мысль о том, чтобы спать и тем более находится в той же комнате, — он перенес ящик с его содержимым в Комнату диковинки. Эдам уже не помнил, почему дал ей такое название, ведь там не было никаких диковинок, кроме винтовой лестницы, по которой можно было из стенного шкафа попасть на чердак. Комната находилась по другую сторону коридора от Комнаты смертного ложа и выходила на север, поэтому в ней всегда было сумрачно.

Эдам не сразу лег под бок к Зоси, погруженной в тяжелый сон. Костер все еще горел. Он развел его слишком близко к стене, и кирпичи покрылись черной копотью. Это было видно из окна, света от последних всполохов огня хватало. Ночь стояла темная, то и дело поднимался сильный ветер и качал ветки деревьев на фоне чуть более светлого неба. Прежде чем все разошлись по комнатам, он сказал Руфусу, что, по идеальной справедливости, огонь должен был бы перекинуться на дом и сжечь его дотла. И это разрушение Отсемонда поставило бы логическую точку.

На лужайке появился луч света. Кто-то шел с фонарем. Эдам увидел, что это Шива, который решил проверить костер. Чужое вмешательство вызвало у него в душе неясное сожаление. Однако он ничего не предпринял, только стоял и наблюдал, как Шива, подняв с земли ветку, принялся ворошить угли. В воздух тут же поднялся сноп искр, похожий на маленький салют.

* * *

Лили оставила Шиве записку. Он испугался этого послания, увидев белый, сложенный пополам листок, прислоненный к стоявшей на столе маленькой вазе с двумя хризантемами. Записка оказалась другого рода, самой обыденной — одной-двумя строчками Лили сообщала, что ушла на урок по бенгальскому.

Шива достал какую-то еду из холодильника и попытался смотреть телевизор. Об Уайвис-холле там ничего не было, но после того первого раза в телевизионных новостях об этом вообще больше не говорили. Что до вечерней газеты, то за ней придется идти через всю улицу, а эта идея ему совсем не улыбалась. По приходе домой он не подходил к зеркалу, а вот сейчас решил посмотреть на себя и увидел глубокую царапину на правой щеке с запекшейся струйкой крови.

Лили вернется домой к девяти. Шива решил встретить ее. На это решение его натолкнуло граффити на ограде, хотя он не знал, как Лили его примет, оттолкнет или нет. Эта мысль привела его в смятение, и если бы он не сжал кулаки и не стиснул зубы, им завладела бы паника. Шива снова включил телевизор и заставил себя смотреть викторину. Без четверти девять он вышел в холл и взял письмо, адресованное Сабине Шнитцлер. Марки на конверте не было. Зато у Шивы была марка в бумажнике, причем не одна, а несколько, по тринадцать и восемнадцать пенсов. Для письма в Австрию одной марки одного или другого достоинства будет мало, нужно две по тринадцать. Он приклеил две тринадцатипенсовых марки на конверт и подумал, а вдруг жена в этом письме спрашивает, можно ли ей приехать домой после того, как она бросит его; и тогда получается, что он собственноручно передает палачу свой смертный приговор. Но он все равно взял с собой письмо и бросил его в почтовый ящик по дороге к дому подруги Лили на Третьей авеню.

Шива подгадал так, чтобы подойти в тот момент, когда она появилась на крыльце и стала по ступенькам спускаться вниз. В этот вечер Лили опять оделась в розовые шелковые шаровары и камизу, а поверх накинула твидовое зимнее пальто. В темноте ее бледное лицо не выделялось светлым пятном. «Если она возьмет меня за руку, — подумал Шива, — значит, все хорошо». Она взяла его за руку, но сделала это как-то безжизненно, поэтому он ничего не понял. Супруги молча шли к дому, и в них не летели камни, их не освистывали. На улице вообще не было других прохожих, кроме них.

Шива вспомнил о граффити, только когда они повернули на Пятую авеню, но решил не показывать надпись Лили. Может, с этой стороны она ее и не увидит. Завтра-то, конечно, увидит, но при дневном свете все выглядит по-другому. Они подошли к дому. Лили не смотрела вправо и надписи не увидела. Шива услышал отдаленное гиканье, потом кто-то наподдал ногой алюминиевую банку, и она задребезжала по асфальту. Он поспешил увести Лили в дом и закрыл входную дверь на все замки.

Когда они укладывались спать, Шива сделал над собой усилие и спросил, простила ли она его.

— Думаю, не мне прощать тебя, ведь мне ты ничего не сделал, — ответила Лили, вполне резонно.

— Ясно. А забыть ты сможешь?

— Не знаю, — ответила она. — Я еще не забыла. — Больше она ничего не сказала.

Шива лежал в кровати рядом с женой — во всяком случае, сегодня она не стала засиживаться допоздна под предлогом, что будто бы не устала, — и думал, что только дурак может просить о забвении, когда еще ничего, по сути, и не началось, когда нарастающие силы только приступают к свершению возмездия. Ей просто не позволят забыть, подумал он.

Шиву разбудил топот бегущих ног. Бежали от того конца Пятой авеню, где она пересекается с Форест-роуд. По звуку он определил, что бегут двое. Голосов слышно не было. И это было странно, потому что эти люди никогда не умеряют свой голос и не стесняются в выражениях, когда на дворе глубокая ночь и все спят. Бег замедлился, как показалось, у его дома, и он вдруг подумал, что они, вполне вероятно, пишут еще какую-то гадость на ограде. Однако дважды звякнула металлическая крышка почтовой щели на входной двери, и Шива догадался, что ночные гости что-то бросили в дом — что бы это ни было. Оставалось надеяться, что это не какая-нибудь мерзость. Опять раздался топот, хлопнула калитка. Однажды он таким же образом уже получал посылку, но не открыл ее, а по размеру, весу и запаху определил, что там чьи-то внутренности, возможно, куриные потроха.