Роковая монахиня - [129]

Я непроизвольно отступила назад. Меня охватил какой-то неописуемый страх.

— Я не пойду туда, — дрожащим голосом сказала я.

— Глупости, Френсис, почему бы нет? — потребовал ответа муж.

Он решительно перелез через обвалившуюся ограду и очутился в месте, некогда называвшемся двориком, а сейчас превратившемся в кишащую крысами пустыню. В стороне от дома лежал пруд, затянутый зеленым налетом. Повсюду была разбросана мокрая солома. Дом, низкое, приземистое строение с покосившейся от старости крышей, которой пришлось причудливо изогнуться, чтобы не обрушиться вообще, казался покинутым людьми и мертвым среди целой армии буйно разросшихся сорняков странного, противного вида. Дверь дома была плотно закрыта, а окна выглядели так, будто за ними скрывалась какая-то тайна.

По взгляду Оливера, осматривавшего двор, я поняла, что он искренне рад приезду сюда и верит, что сможет написать здесь настоящий «шедевр». Действительно, даже я, человек далекий от всех его пьес и драм, чувствовала, как сильно привлекало Оливера это мрачное заброшенное место со зловещей, нависающей над человеком тишиной. Даже расположение фермы говорило само за себя: она была спрятана в глубине болот, где единственными живыми существами были лишь совы да кролики. Я стояла рядом с мужем и всем своим видом показывала, что ужасно не хочу идти дальше. В ушах свистел и шептал холодный ветер, шевеливший редкие чахлые кустики, росшие у полуразрушенных стен. На душе было невероятно одиноко.

— Здесь и живет эта старая ведьма. Как насчет того, чтобы немного ее расшевелить и заставить показать нам дом? — с энтузиазмом спросил Оливер.

Я думаю, что он уже представлял себе расклеенные по всему Лондону афиши одного из самых знаменитых театров, объявлявшие о постановке новой и, конечно же, очень удачной пьесы Оливера Уиндтропа. Он поднял руку и громко постучал в дверь, осевшую так низко, что в сгущающихся сумерках она сливалась с крыльцом.

Стук эхом разнесся по округе. Мы стали ждать ответа. Прошло пять минут, десять — никто так и не отозвался. И только когда Оливер разочарованно отвернулся и уже собирался уходить, дверь тихонько приоткрылась на один или два дюйма. Послышалось какое-то невнятное бормотание. Судя по всему, это был вопрос. Спрашивали, чего мы хотим. Оливер попросил разрешения войти и немного передохнуть, добавив, что он и его жена очень устали после долгой прогулки. Ответа не последовало, но в узкой щели показалось какое-то странное, бесцветное, безучастное лицо и вперило в нас свой взгляд. Его явно удовлетворило увиденное, дверь приоткрылась пошире, и нас жестом пригласили войти. Мы пригнули головы и вошли в темный коридор, выложенный каменными плитами, а потом еще через одну дверь, ведшую в кухню, в которой сразу же бросились в глаза черные стропила под потолком. Она едва освещалась тусклым светом, пробивающимся сквозь грязное, затянутое паутиной окно.

На середину комнаты были не очень-то любезно поставлены два стула, и мы сели. Мне было не по себе, и я с отвращением осмотрелась вокруг. Бесформенное старое существо, жившее здесь, было, без сомнения, самым тихим человеком на земле, которого я когда-либо встречала, и в то же время самым отталкивающим. Усохшееся лицо было бескровным; походка была неровной, и при ходьбе тело старухи раскачивалось из стороны в сторону. Одним словом, в ней было что-то сверхъестественное, не позволявшее признать ее человеком, и так хорошо сочетавшееся с этим унылым домом, с пустынными болотами и мрачно носившимися по ним ночными ветрами.

— Жить здесь, наверное, очень одиноко? — сказала я наконец, не выдержав. На меня давила эта тяжелая тишина, эта темная комната, этот висевший всюду запах сырости и разложения.

Своим неприятным, бестелесным шепотом она ответила, что никогда не чувствовала одиночества и всем компаниям предпочитает свою собственную.

— Значит, вы живете совсем одна? — спросил мой муж, поднимаясь со стула со спичкой в руке, чтобы зажечь стоявшую на столе старомодную лампу, предварительно получив на это разрешение хозяйки в виде кивка.

— Что? Да, я здесь совсем одна, если не считать моих мыслей и старой черной кошки.

Она посмотрела на него каким-то непонятным, странным взглядом своих невидящих глаз и отодвинулась, чтобы мы смогли увидеть неподвижную фигуру кошки, глаза которой поблескивали в темноте зеленым светом. Очертания ее тени причудливо отражались на стене и резко переходили на потолок, угрожающе нависнув над нашими головами.

Это действовало мне на нервы, и я отвела взгляд и посмотрела в сморщенное лицо старухи, стоявшей напротив нас. Оно меня поразило. Я впервые в жизни увидела такое лицо: в нем не было ни кровинки, а из-под кожи выпирали кости — оно было абсолютно неподвижным и казалось похожим на маску. У нее был большой, но какой-то невидимый рот, на лице полностью отсутствовали брови, а глаза глядели на нас из глубоких бесцветных впадин, левая ноздря почернела и была чем-то забита, изо рта торчал один или два кривых, заостренных на конце зуба.

По всему моему телу пробежала волна отвращения. Эта женщина была чем-то неестественным, невероятным, вызывающим ужас. Я собрала в кулак всю свою волю, чтобы не вскочить со стула и не броситься бежать без оглядки из этого дома.