Роккаматио из Хельсинки - [16]

1955 — Киноактер Джеймс Дин погибает в автокатастрофе.

Боль. Вдруг, ниоткуда. Только что все было спокойно, и вот его уже скрутило. Я бессилен, могу лишь смотреть и ждать.

— Б-больно… — стонет Пол, впившись в меня взглядом. (Что? Где?) Он висит над пропастью. Наши взгляды — точно сцепленные руки. Если сморгну, он рухнет и вдребезги разобьется. Гляжу не моргая.

1956 — Советский Союз вторгается в Венгрию, дабы приструнить ослушницу, не пожелавшую маршировать под барабанную дробь коммунистического тоталитаризма. Стране нанесен серьезный урон, двести тысяч беженцев устремляются на Запад.

Пол дремлет. По крайней мере глаза его закрыты. В палате тихо, слышно лишь его дыхание. Сижу неподвижно, скрестив руки и ноги. Хочется заорать.

Проснулся. Блекло улыбаюсь:

— Привет.

Нынче он хочет поговорить о Боге.

— Ты веришь в Бога? — шепчет Пол.

Я слышу тон его вопроса.

— Да, верю.

Молчание. Потом куцый отклик:

— Наверное, я тоже.

Что-то похожее на вздох облегчения. Лоб в испарине. Пол сглатывает и прикрывает глаза. Все наши былые атеистические дискуссии забыты.

— Верю, что Бог всюду, во всяком веществе и всяком проявлении жизни, — добавляю я.

— Я тоже.

— Он с нами ежесекундно и никогда нас не оставит.

— Да.

— Он всех нас любит.

Пол сглатывает и засыпает.

1957 — В Каире Герберт Норманн, канадский посол в Египте и выдающийся японовед, совершает самоубийство, бросившись с крыши жилого дома. Это произошло после того, как в Конгрессе США поднялась новая клеветническая волна обвинений в том, что он коммунист. К списку своих жертв маккартизм добавил еще одного канадца.

Заглядываю в контору больничного попа. Извещаю секретаршу, что больной из палаты такой-то крыла такого-то буквально бредит по́пами, виноват, попа́ми, и хорошо бы его навестить. Хочу еще добавить, что иначе пациент увлечется чтением сектантских журналов (а нам это надо?), но сдерживаюсь и лишь уточняю время визитов попа, чтобы, не дай бог, с ним не столкнуться.

— Почему я перестал есть? — спрашивает Пол. — Мне бы лекарство, вызывающее голод, а? Меня нужно кормить, правда?

Он засыпает, не дождавшись моего ответа. Подле кровати тарелка с нетронутой едой.

1958 — Под давлением советских властей Борис Пастернак отказывается от Нобелевской премии по литературе.

Эта болезнь… От него ничего не осталось. Акулы бы так не обглодали. Огонь бы так не изуродовал. Ничего подобного скачку в вечность. Лишь безжалостное угасание. Под плоским одеялом будто никого нет. Он весит семьдесят восемь фунтов и все еще теряет вес. Уже не ходит. Не контролирует мочевой пузырь и кишечник. Дышит, как паровоз. Лыс, как бильярдный шар. Болезнь превратила его в помойку, откуда несет тухлым мясом, заплесневелым сыром, прогорклым хлебом, однако ж из этой клоаки доносится и слабый дрожащий голос, окликающий меня по имени. Эта болезнь… Пусть бы Бог испытал ее на себе.

Его глаза в огромных черных окружьях. Его тело сплошь в разноцветных точках и струпьях — наследии анализов, инъекций, переливаний, капельниц и саркомы. Восковое полупрозрачное лицо расцвечено всеми оттенками синего, черного, бурого, красного, пурпурного, желтого и зеленого. Он похож на умирающую радугу. Хочется заорать: «Послушайте, доктор! У него жар, диарея, пневмония, саркома Капоши и куча иных непроизносимых недугов, с которым вы не можете справиться. Но хоть объясните, отчего он позеленел?!»

1959 — Рождаются первые жертвы талидомида — препарата, который в сорока с лишним странах был рекомендован беременным как средство от утренней тошноты. Вскоре обнаруживается, что он вызывает страшные уродства: младенцы рождаются с фокомелией («тюленьи конечности» — врожденная аномалия, при которой отсутствуют трубчатые кости рук и ног, отчего кисти и стопы расположены близко к туловищу, точно тюленьи ласты), без ушей, с дефектами глаз и пищеварительного тракта.

Новое десятилетие я хотел отметить более жизнерадостным рассказом, однако у Пола нелады с глазами. Видимо, сказался питомегаловирус. Сделать ничего нельзя. Пол вне себя от страха. Просит медсестру задушить его подушкой. Ему прописывают нитразепам, который должен снять «острую тревогу».

— Хочу на волю… Здесь мне плохо… Надоело быть подопытной свинкой… Хочу на волю, хочу на волю, хочу на волю, хочу на волю… — безостановочно повторяет Пол.

Я держу листок с записью: «1960 — Энн Секстон публикует свой первый поэтический сборник „В Бедлам и на попятную“. Глубоко личные и предельно откровенные стихи повествуют о преодолении глубокой депрессии. Использованы яркие образы, в тоне слышна сардоническая усмешка, но вместе с тем угадывается уязвимость автора. Книга мгновенно завоевала читательское признание». Сминаю листок. С Роккаматио покончено. Хочу на волю.

На выходе из палаты сталкиваюсь с попом. Ему за пятьдесят, седые волосы уложены идеально.

— А, вы друг Пола? Как поживаете?

Мягкий голос. Мягкая рука. Наряд вовсе не церковный: ни креста на шее, ни пасторского воротничка. В руках лишь черная книжица.

— Спасибо, хорошо.

— Тяжко вам?

— Да.

— Не стану вас задерживать. — Он входит в палату. — Может, хотите поговорить?

— Мне пора, сэр.

Выхожу из больничного корпуса; я так напряжен, что всего колотит. Шагаю по дорожке. Хруст гравия под ногами мгновенно доводит до бешенства. Топаю ногами, воплю. Ушиб ногу. Бросаюсь прочь с дорожки. Бегу вдоль красно-кирпичного забора. Останавливаюсь. Прижимаюсь спиной к забору. Пальцы мои словно крючья. Падаю на четвереньки и царапаю ногтями черную неподатливую землю. Утыкаюсь в нее лбом. Чувствую ее жесткость и прохладу. Распластываюсь на земле и замираю. Дышу. Не шевелюсь. Дышу. Не шевелюсь. Дышу.