Рок-поэтика - [22]

При такой неопределенности вполне объяснима тенденция молодой поэзии к редукции противопоставлений, например, географически-временного характера (Россия/эмиграция; столица/провинция; разделение поэтов на поколения).

Еще в 1987 г., приводя свою классификацию основных поэтических направлений, М. Эпштейн определил одно из них как «исчезающий архив или поэзию исчезающего „я“»: «наиболее традиционная из всех новых поэзий, сохраняющая в качестве центра некое лирическое „я“, но уже данное в модусе ускользающей предметности, невозможности, элегической тоски по личности в мире твердеющих и ожесточающихся структур» [100, с.363]. Для современного поэтического сознания характерен синдром «смерти лирического героя» (И. Кузнецова) — «утрата автором его собственного образа», «обвал авторского представления о себе» [101, с. 182].

Из работ, посвященных рассмотрению «кризиса лирического героя», любопытны исследования А. Штраус [102] и А. Житенева [103], где авторы отмечают в качестве одной из основных характеристик лирического героя новой поэзии его «несостоятельность»: «В поэзии 1980-2000-х гг. универсальные поэтологические модели, включая модель „идиосинкратической идентичности“, оказываются более невозможны, поскольку абсолютизация ситуативной истины исключает возможность построения любого „готового“ образа „я“» [103]:

— преодоление своего «я», его абсолютная открытость окружающему миру и, как следствие, растворение «я»: «Джема аль-Фна» Г. Шульпякова, где лирический герой желает магическим путем вернуть свое истинное «я» и осознает его сопричастность всему окружающему миру: «Я — продавец мяты, сижу в малиновой феске!»//«Я — погонщик мула, стоптанные штиблеты!»//«Я — мул, таскаю на спине газовые баллоны!» <…> Теперь, когда меня бросили одного посреди медины, я с ужасом понял,//что я — это они: продавцы и погонщики, зазывалы и нищие,//ремесленники и бродяги; что я смотрю на мир их черными глазами;//вдыхаю дым кифа их гнилыми ртами <…> Я хотел найти себя, но стал//всеми! всеми! <…> //Мне кажется, что я не существую <…>» [109] или его же стихотворение-миниатюра о всепроницаемости «я» для окружающего мира: «я похож на него, я такой же, как он,//и моя пустота с миллиона сторон//проницаема той, что не терпит во мне//пустоты — как вода, — заполняя во тьме//эти поры и трещины, их сухостой — //и под кожей бежит, и становится мной» [110];

— отказ от «я», самоумаление: «Господи, посмотри на меня://Видишь?//Меня нет,//Ибо есть только то, что больше меня» (А. Афанасьева [111, с. 17]), «Нет меня. Я лишь буфер, сквозняк, перекресток <…> // Не собой быть — а теми, тобою и теми,//той собакой и деревом тем» (И. Кузнецова) [112]; «до чего меня мало//мало в этом котле//в этом месиве свежем//в новом мира клочке//в реве, в хоре медвежьем//в страшном божьем зрачке» (Е. Лавут) [113, с. 39];

— трансформация «я» в окружающий пейзаж, ландшафт: «Посмотри, сколько лет, кем-то выброшенная на cушу// …я бегу от себя, как поток остывающей лавы,//превращаясь в ландшафт, оставаясь навеки снаружи» (И. Кузнецова) [114]; «живет пейзаж в моем окне,// но то, что кажется вовне // окна, живет внутри меня// в саду белеет простыня, кипит похлебка на огне, // который тоже есть во мне» (Г. Шульпяков) [115];

— мотивы идентичности «я» и «ты»: «и вот мне приснилось что ты это каждое „ты“//что нет в языке ни „она“ и ни „он“ и тем более//„я“ //что другая реальность лишь только завеса//что выйдешь из платья как будто из темного тела//повсюду в тебя//и что ты есть открытое поле//и книга», «Что мне делать, я — это ты, я повсюду с тобой, поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжелых» (И. Кузнецова [116, с. 109]);

— отождествление себя с внешним объектом: «Я смотрю на клен и становлюсь кленом»(А. Афанасьева) [111, с. 14];

— отождествление себя с внешним объектом: «Я смотрю на клен и становлюсь кленом»(А. Афанасьева) [111, с. 14];

— «распад», несостятельность «я»: «ползут, переливаясь, гигантские змеи мкада//каждый раз всё труднее потом собирать себя в lego//как рафинад, ага, обломочки старого снега//как брусчатка без соли солёные — шоколада»; «Вне облака тёплых спиралек//Я как слепой словарик://Листает со вздохом и всхлипом,//А заветного не нашарит, — //Как красный воздушный шарик,//Застрявший под чёрным джипом. (Г. Зеленина) [120];

— запутанность, «необжитость» лабиринта «я»: «Обрастаешь собой, открывая в себе чуланы,//комнаты, где не погашен огонь, ампира//бесконечные лестницы — набережные канала — //бродишь всю ночь и не можешь найти сортира» (Г. Шульпяков [121]);

— расщепление «я» во множество иных субъектов: «так я и вертелся, когда под Пасху//поселиться во мне пришли лисица,//петух и кот, кот и петух, кот и лисица// <…> но зато теперь никто меня не покинет.//Ни петух, ни кот, ни заяц, ни волк нетленный,//ни петух, ни кот, ни лиса Андреевна» (Д. Воденников) [118];

— использование форм косвенного представления лирического героя, например, субъектный неосинкретизм и поэтическое многоголосие: «В голубом цветении руку свою нахожу.//Такой пропажей была!//Безрукий ходил и смущенный отсутствием я// Ущербностью пятипалой//