Родовое проклятие - [8]

До самого утра сидели с Сергеем на кухне, он рассказывал тихонько, а я слушала…

Леса под Воронежем колдовские, такие дебри сохранились, что еще царя Петра помнят! Один из таких заповедников – Рамонский район. До сих пор окружен легендами необитаемый замок, принадлежавший некогда графам Ольденбургским. Не прижились графы на подаренной царицей Екатериной земле, сгинули. Ходят слухи, что выжила только незаконнорожденная внучка последнего графа. Дочь графа спас от волков местный купец, с ним и прижила графиня девочку. На острове, среди болот сохранился памятник – огромный волк, высеченный из черного камня, изготовился к нападению.

Я видела волка.

Мы ездили в Рамонь. Бродили по лесу, среди мачтовых сосен с белыми стволами, собирали землянику горстями: когда опускаешь руку в земляничные кусты и, словно расчесываешь спутанные побеги, а на ладони, слипшись бочками, красуются оранжево-алые ягоды, сладко-терпкие, с запахом солнца и земли. Купались в речушке: чистой и глубокой; а когда возвращались на станцию, пытались считать роднички, ручьи, источники, казалось, бьющие отовсюду; веселые и прозрачные. они стремились к реке, становились шире, растекались, пропитывали почву… Земля уже не была надежной опорой, она сочилась коричневой жижей, опасно зыбилась под ногами; здесь лес как будто кончился – лишь изумрудная осока, словно специально посеянная кем-то застыла под послеполуденными лучами летнего солнца.

– Болото, – сказал Сергей, – обойдем вокруг. Мы снова углубились в лес. Здесь он и стоял, словно вырезанный из цельного угольного куска – застывший в прыжке черный волк.

– А это для чего, – спросила я увидев в траве, будто кто-то дерн содрал, круглые проплешины.

– Ведьмины круги, – ответил Сергей. – Говорят, это местные колдуны для своих нужд приготовили. Если не хочешь, чтобы память отшибло, или еще чего похуже не произошло, обойди такой круг десятой стороной.

Сергей из потомков того легендарного купца.

Дочка-то графская, говорят, пропала; то ли за границу ее родня вывезла, то ли погибла в вихре революции. А купца, понятное дело, репрессировали. Осталась маленькая Дора, ее приняли полунищие, бездетные старики. Чудом выжила. Старуха называла ее внучкой, а старик, вроде, совсем тронутый был. А потом старуха померла, а Дора так и осталась в избенке, и все привыкли считать ее стариковой внучкой…

Но мужа себе выбрала под стать: из города Николаева бежал, спасаясь от расстрела, еще один осколок купеческого рода. Его-то и нашла полуживого в бурьяне у железнодорожной насыпи нелюдимая Дора, прятала в избушке, где жила с выжившим из ума дедом.

Избушка стояла на отшибе, дед бессменно сидел у оконца. Труженица Дора чуть не первой записалась в колхоз. Работала исправно, только уж больно молчалива была: ни подружек у нее, ни ухажеров… одним словом, была несознательная, как сама она оправдывалась, «по малограмотности». После работы норовила быстрее в свою избенку убежать, к больному деду. В селе как-то забылось, что дед ей не родной, что сама она сирота и родители ее принадлежали к враждебному классу.

А потом как-то само собой получилось, что у Доры объявился жених, что приехал он с Поволжья, спасаясь от голода, что он тоже, вроде как, сирота… И бумаги нужные нашлись, очень кстати. Да еще парень образованный оказался, а в селе учителя не было, так что все сошлось как нельзя лучше.

И никто ничегошеньки не знал, и даже не догадывались люди, что выживший из ума дед сидел у окна бессменно, чтобы, завидев какое приехавшее начальство из района – в черной коже, и тяжелыми маузерами на бедрах (а ведь наезжали, наезжали, голубчики, проверяли, искали, чистили…); так вот, дед не дремал, он тыкал своей стариковской клюкой в медленно выздоравливавшего зятя, благо до скамьи, на которой лежал болящий – рукой подать. И парень спешно поднимался и лез в подпол, откуда порой не выходил по нескольку дней.

А потом молчаливая Дора носила взятку в сельсовет, (припрятанные дедом золотые червонцы). Все тихо проходило, в таком деле болтать не выгодно было, никому.

Так и выжили.

Муж Доре справный попался: работящий, почти не пьющий, грамотный. Дом поставили на месте прежней избенки не как у всех, а двухэтажный, прежде не видывали односельчане таких крестьянских домов. Правда, дом только после войны построили, когда уже Сталина не стало.

А перед войной Дора с мужем двух сыночков прижила, почти погодков, вот младшенький – Виталий и стал отцом моего Сергея, названного в честь деда. Выходит, что Сергей внук графский и купеческий.

Сергей был совсем маленьким, когда дед умер, он едва помнит его. Только, говорит, больно злой дед был до женского пола. За неделю до смерти к соседке бегал огородами, чтоб значит, по-тихому. Дора уже и ругаться устала, только стыдилась возраста, да дивилась, как можно при такой болезни (ведь муж от рака умер), быть таким неуемным.

Нам – детям и внукам почти ничего не рассказывали. Те крохи и крупицы, что удавалось выведать у стариков, прочно оседали в памяти, наслаивались, выстраиваясь в произвольный рисунок жизни, больше похожей на легенду, чем на реальность. Только со временем, становясь старше, я научилась понимать и чувствовать причину, которая заставляла молчать моих дедов и бабушек. Они хотели, чтобы мы были счастливее их. Они думали, что лишая нас знания о трагедиях прошлого, смогут создать нам безоблачное будущее. Бедные старики!