Родом из Переделкино - [58]

Он уделял также большое внимание литературной обработке сопроводительных текстов.

В томе «Правда о религии в России» под псевдонимом «Николай Моршанский» (дед Н. Вирты был родом из Моршанска Тамбовской губернии) опубликован очерк отца «В этот день». Речь в нем идет о варварской бомбардировке Москвы и Ленинграда фашистской авиацией в Пасхальную ночь, когда беззащитное население стекалось к действующим церквям на полночную службу и понесло огромные потери. Очерк «В этот день» дышит болью и гневом. Он кончается так:

«Мы не забудем всех бомб, сброшенных на наши дома, и особенно тех бомб, что было сброшены в эту ночь, когда свободная совесть свободных русских людей, верующих в Бога, верующих во Христа, трепетала в молитвенном горении. Наступит воздаяние, оно близится. И во имя высшей справедливости не законы милосердия вступят тогда в силу, а суровые законы Бога Отца, карающего преступления человека против лучших устремлений человечества».

Оставим на совести автора этого отрывка высказывания насчет «свободной совести свободных русских людей» – для меня здесь важно другое. С большой долей вероятности можно предположить, что написан он глубоко верующим человеком, что было для меня неожиданным откровением. Я не замечала, чтобы мои родители когда-нибудь молились или ходили в церковь, а первая икона появилась в нашем доме, когда из Костромы к нам в гости приехал двоюродный дед моей мамы, из староверов, которого мы называли «дядя Дий», и, оглядев наши хоромы в Лаврушинском переулке, обнаружил, что ему не перед чем помолиться. В тот раз он молился на церковь в Кадашах, которую было видно из нашего окна, а в следующий раз, приехав к нам в Москву, привез нам старинный складень в серебряных ризах – этот складень и по сию пору охраняет наш с моим мужем дом.

Значит все же в душе у отца была вера, к которой он мог припасть в тяжелые минуты, – «и будет Господь прибежищем угнетенному, прибежищем во времена скорби», «ибо он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица своего, но услышал его, когда сей воззвал к Нему».

(Псалтырь, псалом 9, 21).

* * *

Знакомство с митрополитом Московским и Коломенским Сергием продолжалось еще некоторое время после окончания их совместной работы над книгой, и однажды отец пригласил митрополита к нам в гости.

Тут у нас в доме настал переполох – никто не знал, чем можно угощать Его Святейшество, так как был пост. Телефонный опрос друзей и знакомых тоже ничего не прояснил... Но вот в назначенный день Его Святейшество является к нам, и, перед тем как пригласить всех к столу, мама в смущении обращается к нему:

– Ваше Святейшество, мы не вполне уверены, что вы одобрите приготовленные нами кушанья!

На что Его Святейшество ответил:

– Не беспокойтесь, дорогая, в пути вкушают предлагаемое.

Эта замечательная фраза по разным поводам и до сих пор используется в нашей семье.

* * *

В самом начале лета 1943 года, когда война была еще в разгаре, родители выписали нас с бабушкой из Ташкента в Москву – им казалось, что вместе мы легче перенесем лихолетье.

Мы оставляли Ташкент в тяжелое время – испытание эвакуированных всевозможными лишениями и нуждой становилось совершенно непосильным.

Наша колония эвакуированных писателей располагалась во дворе по улице Жуковского, обнесенном типично южными постройками – обмазанные глиной, с плоскими крышами и убогие на вид, они исподлобья взирали на божий мир, однако их кругозор был ограничен небольшим двором с протекавшим вдоль глинобитного забора арыком со сточными водами и росшим на краю его тутовым деревом, могучим и невероятно обильно плодоносившим. А так как по некоторым утверждениям эти черные ягоды, с виду напоминавшие малину, заключали в себе целый кладезь витаминов, то нам ничего не оставалось, как с их помощью укреплять свое здоровье. В глинобитных мазанках жили со своими семьями М. Берестинский, А. Файко, О. Леонидов, В. Луговской и Елена Сергеевна Булгакова с младшим сыном Сергеем.

Один дом, замыкавший это каре и выходивший окнами на улицу, был побольше и вдобавок побелен снаружи, за что и получил прозвище «Белого дома». В нем располагались три семьи – Погодиных, Уткиных и наша.

Из мужчин у нас в доме были Николай Федорович Погодин – в своих роговых очках, больше похожих на лупы, нетвердо ступавший по неровному дощатому полу нашего «Белого дома», он стоически переносил неустроенность временного жилья, никогда не жаловался и был погружен в свою работу. По вечерам, когда мы садились в нашей общей столовой за ужин – обычай, введенный моей мамой и Анной Никандровной Погодиной, чтобы поддержать видимость человеческого общения, – Николай Федорович пристально разглядывал содержимое своей тарелки и спрашивал жену:

– Скажи мне, что у меня тут такое?

– Ешь, ешь, это очень полезно, – подбадривала мужа Анна Никандровна и обводила присутствующих виноватым взглядом.

Самым бодрым персонажем нашего невеселого ежевечернего застолья была сестра Иосифа Уткина, пожилая, маленькая, согбенная женщина, совершенно седая и немощная на вид. Но это только на вид! На самом деле она обладала несокрушимой силой воли и напоминала одну из неунывающих тетушек кишиневского еврейского местечка, столь любовно описанных ее братом, знаменитым в то время поэтом Иосифом Уткиным, в его поэме «Повесть о рыжем Мотэле». Она непрерывно слушала сводки Совинформбюро, после чего с необычайным воодушевлением сообщала нам, что за истекшие сутки силами нашей доблестной Красной армии было уничтожено столько-то вражеских танков, захвачено столько-то единиц стрелкового оружия, тогда как отрядами наших героических партизан спущено под откос несколько немецких эшелонов с вооружением. При этом умалчивалось о том, какие города и области были сданы оккупантам за те же самые истекшие сутки.