Родом из Переделкино - [35]

С охотой у него произошла драматическая история.

Однажды весной, как было заведено, Андрей собрался на глухаря. Брачный период у этих птиц происходит ранней весной, когда в сумерки на какой-нибудь укромной полянке глухарь, распустив свои роскошные крылья, исполняет танец, ухаживая за своей избранницей, а потом взмывает в небо.

Андрей залег за поваленным деревом, ружье было на взводе. И вот глухарь, тяжеловесный красавец, взлетает перед его глазами, и вот он видит его в прорезь боевого оружия, он у него на прицеле... Однако нажать на курок Андрей так и не смог, опустил ружье и впоследствии больше никогда ни на кого не охотился, а лишь давал рекомендации другим. Глянцевые журналы «Оружейный двор» и «Охота» с большим удовольствием публиковал его очерки, в которых Андрей со знанием мельчайших деталей делился с любителями всеми премудростями охоты на птицу или на волков, подготовки собак, выбора оружия, а также необходимого снаряжения...

Он был замечательным рассказчиком, изображал в духе Шукшина нравы людей из глубинки, сокрушался по поводу ситуации в деревне, где мужики спиваются до потери человеческого облика...

Я все просила Андрея – писать и писать, тем более, что в своих «охотничьих рассказах» он обнаружил замечательный слог, завидную наблюдательность и взгляд на жизнь из какого-то своего ракурса. Он выделялся из всех своим особым «лица не общим выраженьем». Однако засесть за писательское дело мой брат так и не успел.

* * *

История моего двоюродного брата Юрия Лебедева, так же, как и я, выросшего в Переделкине, в нашей семье, куда его каждое лето привозили с бабушкой родители, к сожалению, типична для многих и многих тысяч граждан Санкт-Петербурга, переживших в зрелом возрасте эйфорию начального этапа перестройки. В начале 90-х годов, когда некоторые наши ушлые граждане, будучи у власти и не растерявшись, взяли твердый курс на личное обогащение и тащили все подряд, другие – менее оборотистые – погружались в безвылазную нищету. Предприятие «Светлана», где в качестве ведущего инженера работал мой двоюродный брат, раньше обслуживало не только космос, но и обычные человеческие нужды и выпускало, например, бытовые электроприборы и лампочки. Однако лишившись госзаказа, предприятие полностью разорилось и было расформировано. Весь инженерный корпус был пущен на ветер и выгнан на преждевременную пенсию, а электролампочки мы стали покупать в Китае и в Польше.

Куда прикажете деваться мужчине под шестьдесят, чье высшее образование никому не нужно, а к физическому труду он не приспособлен?! Слава богу, по великому блату мой брат устроился в Русский музей сидящей «бабушкой-смотрительницей», но поскольку вскоре выяснилось, что в силу домашнего воспитания экспозиция музея знакома ему не хуже, чем иному гиду, а к тому же он довольно свободно знает английский, начальство повысило его в должности и теперь он – администратор по приему иностранцев, а также людей с ограниченными возможностями. При полной парадной форме, в фирменном мундире с галунами он встречает гостей и провожает их в залы.

Все же приятно, что некоторые истории наших дней имеют «хеппи-энд»!

* * *

И вот еще одна судьба, кровно связанная с Переделкином.

Он был из породы «рассерженных». Я имею в виду Юлиу Эдлиса. В последнее время он был рассержен буквально на все. На порядки в стране, но это мы вынесем за скобки... В особенности на Союз писателей, превратившийся в сборище непримиримо настроенных людей, сгруппировавшихся в отдельные фракции. Из Союза писателей он вышел и вступил в ПЕН-клуб.

Сердился он также на московскую жизнь с ее суетой.

– В эмиграцию я уже не поднимусь, на это нет никаких сил, но эмигрирую в Переделкино, – говорил Эдлис и так и поступил, получив дачу в Переделкине где-нибудь в начале семидесятых годов, хотя мог бы запросто уехать за рубеж – его дочь Мариша, с которой у него всегда были самые нежные отношения, настойчиво звала его к себе в Германию, поскольку сама она замужем за немецким ученым-филологом и живет, кажется, в Дрездене. К тому же Юлиус, как мы его с мужем называли, трехъязычный человек – свободно владел французским и румынским, так что ему освоиться где-нибудь за границей было бы гораздо легче, чем кому-нибудь другому. Уж не говоря о его поистине европейском образовании. Словом, он предпочел для себя, так сказать, условную эмиграцию – перебрался со всеми своими бумагами и библиотекой в Переделкино и в столице появлялся лишь в случае крайней нужды.

Следующим пунктом его недовольства были его прежние друзья, к ним он предъявлял серьезные претензии. Во-первых, по линии творчества, в котором он усматривал признаки легковесности, недостаточной глубины в осмыслении происходящего и явного приспособленчества к обывательским вкусам толпы. Всего этого Юлиус не мог простить своим собратьям по перу и со многими был в натянутых отношениях, осуждая их шумный успех и дешевую популярность. К тому же, по его мнению, литературное сообщество утратило былой дух коллективности, прекрасный в прошлом союз «шестидесятников» распался на отдельные индивидуальности, которые замкнулись в узком семейном кругу, если таковой у них имеется, и теперь сидят, не вылезая, по своим дачам.