Родные и знакомые - [71]

Сложив продукты в принесённый с собой мешочек, он уже без прежних предосторожностей вышел из летней кухни, спустился той же огородной тропкой к речке, но на другую сторону не перешёл, а свернул вправо по тележному следу: так было ближе до Пруда утонувшей кобылы и шалаша караульщика — дяди Адгама, которого Сунагат с детства привык называть бабаем, дедушкой. Повезло ему с этим шалашом, тепло в нём, сухо, на груде мочала спишь, как на перине. И дядя Адгам приветлив. Рядом с ним чувствуешь себя, как дома.

Сунагат лишь мельком подумал об этом, и мысли его вновь переключились на то, что было сначала радостью, а теперь обернулось бедой. «Ах, Фатима, Фатима! Тяжко тебе… Прости меня, милая, не смог я прийти за тобой. Я старался ради твоего счастья, но видишь, в каком положении оказался. Судьба безжалостна. И ты терпишь муки из-за меня… Но мы с тобой ещё встретимся. Конечно, встретимся! Только пока что это невозможно…»

Вот и шалаш. Сунагат влез в него, стараясь не нашуметь. Но пожилые люди спят чутко — шорох разбудил Адгама.

— Это ты, Сунагатулла? — спросил он.

— Я, бабай, я.

— Удачно сходил?

— Ещё как! Вот сколько еды набрал!

Старик ощупал подсунутый Сунагатом мешочек.

— Дней на десять, пожалуй, запасся.

— Да, надолго хватит.

— А ты сыт? Уже поел?

— За два дня в один присест, — засмеялся Сунагат.

Он снял рубаху, лёг, но заснул не сразу. Вспомнилось пережитое за последние дни. Уже в полудрёме видел он лица товарищей, с которыми бежал из заключения, слышал их голоса.

Вдруг очень отчётливо возник перед ним улыбающийся Тимошка с большим лоснящимся блином в руке — ему по случаю праздника принесли передачу от его жены. «А ну, братва, налетай — подешевело!» — весело пригласил Тимошка товарищей по камере — Сунагата, Хабибуллу и Илью Пахомыча, разостлав на полу присланную женой тряпицу.

Как раз перед этим Пахомыч вёл разговор о том, что надо как-то связаться с остальными арестованными и объявить голодовку, протестовать против произвола властей. «У меня желудок и так совсем уж обленился, — шутил теперь Тимошка. — Напропалую бездельничает по милости здешнего начальства. Ещё успеем — наголодаемся. А блины, пока тёпленькие, надо съесть».

Пахомыч не стал упорствовать. Вчетвером они принялись за еду. И тут Сунагат пережил приключение, которое, наверное, никогда не забудет. Куснув свёрнутый трубочкой блин, он чуть не сломал зуб — кость скрежетнула по металлу, и звук этот отдался по всему телу. В блин была запечена маленькая пилка. Сунагат ещё не успел рассмотреть её и сообразить, что это такое, как Тимошка схватил пилку и мгновенно куда-то спрятал. «Должно быть, на мельнице жернова обновили, в блинах камешки попадаются, жуйте осторожней», — заерничал Тимошка в своей обычной манере.

Ночью он перепилил несколько прутков оконной решётки, все четверо выбрались на волю и разбежались кто куда, а затем — по уговору — сошлись на пасеке Шубина. И вот теперь там остался только Пахомыч. Тимошка отправился к брату на Воскресенский завод, Сунагат с Хабибуллой — в свои аулы.

«Надо бы нам с Хабибуллой держаться вместе. Мы с ним одинокие, где пристанем — там наш дом. Пахомычу трудней, он возле своих детей как на привязи…» — подумал Сунагат.

Наплывал сон, веки отяжелели, но опять мелькнула мысль о Фатиме — и сон отлетел. «Хорошо бы повидаться с ней… Да не удастся… Если б не болела, может, и удалось бы… Ах, Фатима, Фатима! Неужто не выздоровеешь?..»

Наконец, он заснул. Проснулся, когда уже рассвело. Адгам хлопотал у костра, кипятил чай.

Сунагат сладко потянулся, бодро поднялся и вылез из шалаша, пошёл умываться.

У пруда, где всё лето стоял шум-гам, сейчас царила тишина. На берегу скирдами сложено высушенное мочало. От воды пахнет лубом, но в пруду уже ничего нет, он затянут зелёной ряской.

— Выспался? — спросил Адгам.

— Прямо-таки по-царски! — отозвался Сунагат, вытирая лицо подолом рубахи.

— Ну, попьём чайку…

За чаем дядя принялся наставлять, чтоб Сунагат был осторожен, даже при большой нужде не трогал чужой скот — не навлекал на себя людскую обиду.

— Потребуется еда — найдём, что в наших возможностях, — пообещал он.

— Не беспокойся, Адгам-бабай! Я тут не задержусь, сегодня же уйду. А то и на тебя неприятности могут свалиться. Обо мне ты знать не знаешь и ведать не ведаешь.

— И то! Детишки за тебя не цепляются, ты сам себе голова, где угодно прокормишься. Беглые люди исстари водились, так что не горюй! — подбодрил парня старик.

— Как поживает Ахмади-бай? Оказывается, он дал жандармам обещание поймать меня. Ты слышал об этом? — спросил Сунагат.

— Слышал. Потому и говорю: будь осторожен. Вчера он уехал в Карташево.

— Зачем?

— Плоты оттуда в Уфу отправляет.

Старый караульщик объяснил, что Ахмади расширяет своё дело, теперь взялся и за сплотку леса на Зилиме.

Напившись чаю, старик ушёл в аул с намерением сходить в Гумерово на базар.

Собрался в дорогу и Сунагат. Он ещё не решил, куда направиться, но это его не очень волновало. Он волен идти в любую сторону, поэтому настроение у него было приподнятое.

Свобода! Теперь он очень остро ощущает её. «Захочу работать, так мало ли на свете заводов! — думал он. — Но покуда меня укроют горы. Вон они какие! Конца-краю им нет. В горы уходят тропинки, и каждая из них ведёт или к хуторку, или к охотничьей избушке. Там и сорок урядников днём с огнём меня не сыщут. Пускай ищут иголку в стогу сена! Но они трусливые, в горы побоятся сунуться… А в ауле, наверно, дадут мне прозвище, будут называть Беглым Сунагатом. Что ж! Беглые и вправду исстари водились. Отец покойный, бывало, наигрывал на курае и объяснял: этот напев такой-то беглый придумал, этот — такой-то… Значит, приходилось людям, вроде меня, скрываться от недобрых глаз. Говорят, глядя на отца, и сын выстрагивает стрелы. Но, видать, не всегда. Вот не получился из меня кураист. Да-а… Вместо того, чтобы дуть в певучую трубочку, выдувал стеклянные пузыри. Однако и этим больше не придётся заниматься. А может, вправду на другой завод податься? На Белорецкий, Авзянский, Кагинский или Воскресенский… В Воскресенске можно отыскать Тимошку. Хотя вряд ли он там задержится. Поговаривал, что махнёт в Оренбург…»