Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию - [29]

— Не могу понять, почему он стал таким и как я мог это проглядеть?

— А когда тебе было на это глядеть, если ты света божьего не видел, работал не разгибаясь… А почему? Наверно, это начинается с мелочей… Несколько лет назад у нас на студии сделали документальную одночастевку о детях. Дошкольного возраста. Снимали в детском садике скрытой камерой, телевиком, так что пацаны ни о чем не подозревали. Фильмик так себе, но там был один примечательный эпизод. Детей в детсаду, конечно, кормят, но каждая мамаша, боясь, что ее детеныш охлянет на казенных харчах, обязательно сует своему сокровищу завтрак. Материальный уровень семей разный, ну и завтраки соответственно — у одного котлетка из мяса, а у другого из картошки… Чтобы не возникала зависть у одних, хвастовство у других и прочая пакость, воспитатели нашли мудрое решение. Ребята приходят в садик и отдают свои завтраки воспитательнице, а когда наступает время еды, все делится между всеми — чтобы не было худших и лучших. Как уж там они делили, я не знаю, да это и неважно. Во всяком случае, это правильно и даже мудро с воспитательной точки зрения. Так вот, отдавали не все! И камера показала, как один щекастый такой, упитанный поганец, как только мама ушла, а от детсадика его ещё отделяли какие-то кустики, деревца, достал свой завтрак и начал его лопать. Он сыт, дома его покормили, но он торопливо и жадно жрет свой пирожок, запихивая в рот руками… Чтобы пирожок не достался другим и чтобы ему досталось больше. Ведь когда будут делить принесенные завтраки, он обязательно получит равную долю, хотя сам ничего не принес… Мерзкое было зрелище. А ведь лиха беда начало… Может, из таких и вырастают нынешние плутократы?..

— Может быть, — помолчав, сказал Шевелев. — В детский сад Борис не ходил. Какие там садики сразу после войны?.. Но я, пожалуй, не был бы удивлен, если б он тоже так делал. С детства он был жаден на еду. Это понятно: голодуха сказывалась. И военная, и послевоенная. Голодуха ушла, а жадность осталась. Он и товарищей себе выбирал — у кого кусок больше.

— Теперь он имеет свой. И научился делать его жирнее…

К сыну Шевелев больше не ездил. Варя была у Бориса несколько раз и каждый раз возвращалась огорченная и подавленная. Ей было там не по себе. Казалось, что Алина молчит умышленно, чтобы свекровь поскорее ушла, неприятно было напускное оживление Бориса, который старался говорить за троих. Но особенно тягостно было, когда там случались гости. Она чувствовала себя неловко среди этих развязных, горластых людей, которые никогда к ней не обращались, даже не замечали её, и она видела, что Борис как бы стесняется её, совсем не шикарно одетой и не умеющей вести веселый застольный трёп, к какому там привыкли. И Варя тоже перестала ездить к сыну. Но Борис остался внимательным и заботливым. Особенно когда у него появилась «Лада». Хотя бы раз в неделю он заезжал на полчасика — надолго не позволяли дела, — расспрашивал, как они живут, не нужно ли чего-нибудь. Если в аптеке не оказывалось нужных лекарств, он доставал их какими-то своими способами. Когда врачи настоятельно рекомендовали Варе поехать в Кисловодск, а Шевелев добиться путевки не смог, Борис добыл её в два счета. Позже, когда Варе уже запретили дальние поездки и вообще менять климат, он дважды доставал для неё путевки в кардиологический санаторий в Пуще-Водице. Он предлагал и отцу достать путевку в крымский санаторий, чтобы не мыкаться там дикарем, но Шевелев от путевки отказался. Приезжал Борис всегда один, без Алины.

Сергей с головой погрузился в науку и уехал. Борис ушел в свой особый мир, куда явно не стремился вовлекать родителей, в который Варю и самое не тянуло. Единственной отрадой и объектом неусыпных забот остался Димка. Может быть, сложилось так потому, что родился он хилым и слабеньким, в детстве часто хворал, и все были в постоянной тревоге за него, даже за его жизнь. Сказались лишения военного времени, а год его рождения — сорок седьмой — был просто голодным после жестокой засухи и неурожая сорок шестого. Постепенно детские хвори его оставили, парнишка выровнялся, и его погнало в рост — он был одним из первых акселератов, как после войны стали называть непомерно долговязых ребят. Димка был общительным, веселым и добрым, таким и остался навсегда. Учился он ни хорошо, ни плохо, хотя мог бы учиться и хорошо — мальчик он был способный. Ему мешали увлечения, без конца сменявшие друг друга. Он увлекался то собиранием марок, то фотографией, то радиолюбительством, то драмкружком. Прочным оказалось только одно увлечение — рисование. Он рисовал дома и в школе, поступил в художественную студию при Дворце пионеров. Варя и тетя Зина всячески поощряли это его увлечение, лелея надежды, о которых говорить вслух остерегались. Шевелев не препятствовал: профессия художника не казалась ему основательной, но в конце концов профессия как профессия. Окончив школу, Димка подал документы в Художественный институт, но на экзаменах провалился. Он был огорчен и обескуражен, мать и тетка — в отчаянии. >

— Может, подашь в какой-нибудь технический? Время ещё есть, — сказал Шевелев.