Родной очаг - [96]

— Так ведь только свадьба…

— Теперь дети появляются до свадьбы!

— А почему бы и нет, — подкинула старческая борода.

— Племянники у меня, — хвалился выпивший Павло, — удались в своих отцов, а отцы у хлопцев — дай бог каждому, слышишь?

— Да разве я не верю? — соглашался жених.

— Глаза видят, от глаз не утаишь, — подкинул Илькович.

— Хотя без отцов, а не скажешь, что безотцовщина! — продолжал хвалиться Фроськин брат. — У рыжего Валерки — отец из Днепропетровска, а у чернявого Юрка — из Винницы, три года разницы у хлопцев. Фроська — девка приемная, она их, шоферов, и принимала на постой, когда автоколонна возила бураки из колхоза. Да и по хлопцам видно, что отцы у них дай бог каждому, правда?

— Все мы — не чьи-то, а людские, — ввернул Илькович.

— Золотые слова, — скалил зубы Павло. — Нет таких, чтоб не людские.

— А Фроське на них алименты идут или нет? — спросил жених.

— Какие алименты! — словно бы даже обиделся Павло. — Она имеет детей по любви, а за любовь разве требуют деньги? Ну, выпьем за любовь… Хотя я тебя раскусил, ой раскусил! Раз сам платишь на двоих своих, то и хочешь компенсации, чтоб шли гроши на Валерку и Юрка.

— Она, компенсация, не помешала бы, — сказал старый Илькович.

— Не нужна мне та компенсация!..

— А почему ты не пьешь за любовь? — обратился Павло к Лавровишне. — Любовь и голод правят миром, слыхал? — Потом спросил у жениха: — Ты не знаком с этим человеком? Так познакомься. И вы, дедушка, познакомьтесь.

Лавровишня, не говоря и слова, пожал руки, будто во сне.

— Ну, теперь все как неразлейвода, — засмеялся Павло. — Выпили за любовь, а теперь за этого человека, ибо грех не выпить за доброго человека. И чтоб здоровье было, и чтоб в хату, а не из хаты, и чтоб враги его попередохли до корня.

«Верно, не за того принимают, чертовщина какая-то, и как только влип в эту чертовщину! Свадьба, у невесты двое детей внебрачных, у жениха две жены брошенные и двое брошенных детей. Вот и пойми, учитель, кто прав, кто виноват, вот и пойми, как тебе вести себя на таком празднике».

— Моя Фроська — ого баба, она и от тебя с дитем не замешкается, пусть родятся дети, потому что мир на детях стоит. Имеешь двух своих, тут тебе тоже двое — и не заскучаешь! Вот с ними и наиграешься в футбол, правда, Илькович?

Илькович, задремав за столом, содрал с глаз желтые веки.

— Нас у матери было семеро, я седьмой, так я, седьмой, остался, все померли.

У жениха отвердели зрачки, а взгляд свой он словно вылил в несколько слоев, чтобы был крепче.

— А я один вот высеялся, теперь бобыль бобылем.

— Высеялся один, а сколько насеял, сколько еще насеешь, — заметил Павло.

Тут Фроська появилась — хоть и лето, но она из-за холодного дня в вязаном шерстяном платье, что искрится-переливается, мерцает снегом на выпирающих бедрах, будто это сугробы у женщины, а еще ж сугробами у нее и груди подвижные. Вся разгоряченная, будто стремительную грозу одели в платье, и гроза эта сияет густой зеленью женских глаз, вихрится коричневым облаком летящих волос.

— Без тебя, сестра, выдаем тебя замуж, а ты где цветешь и пахнешь?

Фроська долгим взглядом прикипела к Лавровишне, словно пила, утоляя жажду, с его лица, и сказала:

— Да все отбивалась от Лукаша.

— Так долго отбивалась?

— А как ты быстро отобьешься, коли ирод надумал нацеловаться в последний раз.

Заезжий учитель любовался Фроськой, которой только и не хватало в хате, и теперь хата словно наполнилась неугомонной женской грозой, что хотя и уселась за стол, но, казалось, кипит, пульсирует, а невидимые струи тревоги разбегаются от нее.

— Пусть нацеловывается, — засмеялся жених. — Я не скупой!

— А он у тебя не спрашивал, — засмеялась Фроська.

Брат перевел разговор:

— На какую работу устроишь Захара?

— Пусть идет к свиньям. Я за коровами буду ухаживать, а он за свиньями, заработки хорошие.

— Можно и за свиньями, почему нельзя, — принял официальный вид жених, и теперь его пшеничного замеса щеки словно почерствели. — Только я по строительству всегда, маляр…

— Строительства в Хвощевке хватит на всякую голову, и на его.

Старый Илькович, перестав дремать, бринькнул голосом, словно сухим стеблем:

— Без работы не пропадет, с кельмой по людям — на вечер сыт и пьян. Вот как я — с гармошкой всегда у меня дело. Кто с чем! — И старик ткнул в Лавровишню: — Вот он, скажем, с удочкой.

— Я тебе, Фроська, не привезу бог знает что, сама видишь.

— Я твоего Захара не хаю, а только ты уже привозил одного, с лесоторгового склада на железной дороге… Видно, он возле того лесоторгового склада до рассвета бегал пиво пить, а вечером ползал на четвереньках.

— Ну, Фроська…

— Что Фроська?! Неделю поспал тут — и в сенях грязный валялся, и в сарае, и на огороде кувыркался, и на погребице. И все с закрытыми глазами, из ушей у него текло. Отпуск, вишь, у него, отпущенный — вот и фасонит после работы. Вот так фасонить — каторжнее всякой работы… Нет, я твоего Захара совсем не хаю…

— Фроська, не забывай, что ты не первой молодости, да и товар твой не на всякого покупателя, а на любителя.

— Тоже мне, любители!

Приезжему Лавровишне подняться — да и прочь отсюда, а его как пригвоздило. Тут во дворе гуркнул мотоцикл, из коляски мотоцикла рыжей брызгой брызнул рыжий Валерка и черной брызгой брызнул чернявый Юрко. А из-за руля поднялся бычьего сложения комель в рябом мотоциклетном шлеме.