Родной очаг - [68]

Разогнувшись и выпрямившись, рыбак сначала взглянул на солнце, что красным костром не так горело, как, казалось, дрожало в полинявшем от зноя небе, а потом уже обернулся на голос. И не ответил, а только смотрел, будто клал на фигуру, остановившуюся у лодки, два тяжелых камня.

— Ох и жарило сегодня! — сказал человек, словно и не раздосадованный тем, что ему ответили хмурым молчанием. — Все начисто привяло от такой жары, хоть бы не выгорело, иначе ни хлеба не соберешь, ни картошки.

Зелень на огородах, сбегавших по пригоркам к речке Гнилопяти, и вправду обессиленно обвисла, и листья на тальнике словно опустили зеленые, привядшие ушки…

Федор Гнедаш, отложив черпак, взял весло и уже намерился оттолкнуться от берега, как в глазах пришедшего вспыхнуло беспокойство, и они от этого стали еще выпуклее.

— Федор Иванович, погоди, разговор у меня к тебе!

Рыбак замер, и черноземного тона его лицо еще больше потемнело: то ли раздумывал, то ли колебался…

— Что хочешь сказать? — наконец отозвался, и в сухом голосе словно конская волосина бренькнула. — Слушаю, Данило…

— Да разве не о чем поговорить?

— Ну, говори, — буркнул Гнедаш и нетерпеливо повел рукой, в которой качнулось весло, просыпав низку капель на песок.

— Да какой тут разговор, коли ты на воде, а я на берегу?

— А разве я отсюда не услышу?

— Услышишь, только ж вот у меня…

И румянощекий седоусый Данило обеими руками поднял перед собой полную сумку из фиолетовой капроновой нитки; через ее дырочки видны были пакетики. Ощупав тяжелым взглядом сумку, Федор Гнедаш положил весло на дно лодки и тяжело шагнул на берег.

— Есть за чем посидеть, — тряся сумкой, радовался Данило. — Мы ж люди или не люди? Коли есть разговор, то как не поговорить? Да и не мы придумали, чтоб вести разговор не насухо, чтоб горло не подрать, а с беленькой. Умные головы придумали.

Хотя Гнедаш и сошел на берег, хмурое лицо его не прояснилось, а все еще таило скрытую угрозу. Старый, похожий на ребенка, Данило умоляюще и виновато заглядывал ему в глаза, но и вправду хотелось выпить, и рыбак с печальной обреченностью на лице поплелся в тень тополя, за зарослями камыша.

Вскоре они сидели на траве под тополем, а перед ними, явленные из капроновой сумки, лежали на постеленной газете хлеб, сало, лук, огурцы. Торопясь, Данило вытащил из сумки и бутылку водки, а когда за первой сизым голубем вылетела и вторая, лицо у Гнедаша оттаяло и замерцало в дрожащей улыбке.

— А для чего и вторая? — спросил.

— Разве пропадет? — ответил Данило лукаво. — В воду выливать не станем, чтоб рыба не опьянела.

— Вытрезвителя в речке для рыбы нет, — пошутил Гнедаш.

— Нет, — обрадовался шутке старик. — Для рыбы нет еще такого культурного обслуживания, как для нас.

Опрокинули по чарочке, предусмотрительно прихваченной хозяйственным Данилой. Выпив, он молодцевато хекнул, вытер усы кулаком, занюхал черным хлебом — и только тогда надкусил луковицу крепкими, как кукурузные зерна, зубами. Рыбак медленно процедил теплую водку сквозь зубы, снова потемнел землистым лицом, будто в голову его закрались горькие воспоминания.

— Значит, я тебе магарыч ставлю, — забубнил старик, — чтоб, значит, у нас пошло на мировую.

Гнедаш взял бутылку, еще налил по рюмке и лишь после второй начал закусывать. Желваки под выдубленной кожей перекатывались, как клубки; глаза его лежали на лице, как две гадюки, свернувшиеся, но в любую минуту готовые развернуться и поразить жалом.

— Магарыч так магарыч, — сказал. — А почему ставите вы, отец, а не Славко?

— Славко в рейсе, отправился с машиной в Тивров. Но за ним дело не станет, скажу, что ты домогался и от него.

— Я от него не домогаюсь. Может, я с ним и пить не стану. А с вами, отец, почему не выпить, коли мы с вами не ссорились.

— О, о! — погасли и засветились глаза у старого. — И я так подумал, что лучше мне пойти к тебе и просить прощения, чем Славке. Но ведь, Федор, пью я и от него, не забывай.

— Обидел он меня крепко, — молвил Гнедаш, и голос задрожал выстоявшейся обидой.

— Славко у нас такой, — подтвердил. — Такой у него характер, что и не угадаешь, чем тот характер тебя укусит.

— Пусть бы свой характер при себе держал.

— А я и говорю, а я разве не так говорю?

Солнце пылало над Гнилопятью, от которой веяло запахом роголистника, черепашек-улиток и рыбы. Расстегнув сорочку на груди, Гнедаш твердой пятерней досадливо поскреб черную поросль; сказал со злостью, что прогудела в горле, как муха в пустом горшке:

— У каждого своя работа. Славко шоферит, машину водит, так? А я на речке возле рыбы поставленный, мне зарплату речка дает, так?

— Одному поле платит, другому платит завод, — согласился старик, — а тебе деньги дает речка.

— Деньги мне дает речка, его ж дурная голова должна варить! Ну, попался на горячем, вентери вынимал из воды. Не ты первый попался, не ты последний, ведь пока рыба в воде водится — еще будут попадаться.

— В Терновке испокон века кто-нибудь попадается… Рыба — как смола: только тронул, а руки уже прилипли.

— Вот и не нужно протягивать руки.

— Искушение! — засмеялся Данило.

— Искушение? Не искушение, а воровство. А я поставлен, чтоб не было никакого ни искушения, ни воровства.