Родной очаг - [13]

А у Бахурки как засияло на лице благоговение, так и не сходило. Сказала:

— Не взяла. Говорят, она в какую-то секту ходит, а там запрещают.

— В секту? — не поверила Ганка. — А чего ж она тогда к богу обращается?

— Видно, это божья секта.

— Скажите, баба… Вы и вправду видели… немца… и винтовку?..

Бахурка пристально посмотрела на Ганку, прижмурилась, и губы ее тоненькие стали как паутинки.

— Видела, — твердо сказала Бахурка.

«Ты гляди, — подумала Ганка. — И есть же такие люди, что все знают, все замечают, а я…» Вслух молвила:

— Спасибо и вам.

— Не за что, — ответила Бахурка и пошла со двора. Пошла так, как шептуха недавно: высоко подняв голову, прямо. И Ганка очень уважала ее в эту минуту.

Знахарка наведывалась еще несколько раз. Заходила в хату с чистым сиянием на лице, с добротою в глазах. Саня ее уже ждала. Прислушивалась к ласковому голосу, старалась что-то заметить у себя «на пальчиках» и «под пальчиками», «на локтях» и «под локтями» — однако ничего не видела. Шептуха обращалась к богу, к святым, изгоняла нечистый дух в пустыню, где ветер скучает, песок пересыпает, а потом, воздев конопатые руки, молилась:

— За третьими разами, за божьими словами…

— За четвертыми разами, за божьими словами…

— За пятыми разами, за божьими словами…

У нее было много этих «разов» и божьих слов, она упорно крестила Саню ножом, катала куриное яичко по голове и вокруг головы, по груди и вокруг груди, по рукам и вокруг ног, сплевывала, что-то сдув то с левой Саниной ноги, то с правой. Потом, крестя яйцом края стакана, выпускала в воду белок с желтком, ставила стакан против света и говорила:

— О, смотрите, видите?

Ганка ничего не видела. Ну, колышется в воде разбитое яйцо, ну, будто курится что-то вверх. Но Бахурка, которая приходила на эту ворожбу, всегда отвечала:

— Ага…

— Поднимается, поднимается вверх! Видите? То дым от бомбы! Как же его много! Застарелый испуг, но хорошо, что вышел дым, я боялась, что он уже не выйдет. Ну что, правда ей уже легче?

— Легче, — подтверждала Ганка. — По ночам не плачет, не лезет на стену, как прежде. Только иногда дрожит, словно перемерзла на морозе.

— Просвирку давали?

— И просвирку, и свяченую воду, — вмешивалась Бахурка.

Когда шептуха пришла в последний раз, то, показывая стакан с разбитым яйцом, сказала с тихой радостью:

— О, гробы вышли! Видите? Очень хорошо, что гробы вышли, — от них вся беда. Один гроб хорошо видно, а вот другой чуть виднеется. Видите?

Ганка ничего не видела, а Бахурка сказала:

— Ага!..

И в последний свой приход шептуха почти ничего не взяла. Только миску студня. А несколько рублей Ганка совала ей в руку — брать не захотела. Сказала, что грех, что мать на нее сердится за большие поборы…

Сане и в самом деле помогло. Не творилось с нею такого, как прежде, не нужно было успокаивать ее среди ночи ни холодной водой, ни игрушками. И есть стала лучше, и лицом похорошела, а то уж такая была измученная и худая, что хоть глаза закрывай, лишь бы не видеть. И думала Ганка: ну, как это на свете получается, — мучилась ее Саня, а знахарка пришла, пошептала — и все прошло. И хотя она, Ганка, не видела никаких гробов, а может, все-таки были они, потому что помогло, помогло ведь! И бомбы не видела в стакане, и винтовки — а, наверно, было оно все!

Бахурка ей после того сказала:

— Про шептуху никому не признавайся, потому что теперь с этим строго.

— Да знаю, что строго…

— Узнают, что звала к ребенку, так сама беды не оберешься и женщине ждать беды.

Каждый год одно и то же — заботы о топливе.

Хорошо, что возле Збаража залегает торф. В колхозе есть два таких места: одно называется Рудою, а другое Лисками. Збаражане говорят: «Собираюсь копать торф на Руде»; или: «Рыл ту землю под Лисками, рыл, а там не топка, а одно только тьфу». Руда — ближе к селу, почти в селе, торф тут корешковый, когда высохнет, то желтеет, загорается легко, жар от него крепкий. А тот, что под Лисками копают, сохнет медленно, ну совсем по-ленивому сохнет. И глинистый очень. А глины сколько в печь ни клади, нет от нее ни огня, ни жару. Совсем плохой торф под Лисками.

Так копайте на Руде! — скажете збаражанам. Скажете, словно они и сами не знают, что у села торф лучше. Знать-то знают, но не каждому позволяют копать возле села. А для чего то разрешение? — скажете збаражанам. И они так же думают, что разрешение не нужно, можно и без него (раньше и в самом деле без разрешения копали), но правлению колхоза виднее. А оно считает по-своему.

Как же берут разрешение? По-разному. Вот, скажем, видит человек, что уже и весна кончилась, что лето жарит-жарит, а там и осень. Чем же топить зимой? Ну, хватит на какое-то время плетей высохших будыльев кукурузы или подсолнечника, что на огороде соберешь. Срубишь на меже кусты вьюнка, а то так уж разросся, что скоро волки в нем завоют. Но ведь — это все. Лесу тебе не выпишут, потому что в прошлом году выписывали, а сам красть не пойдешь: ведь словно бы не из воровского рода. И вот, рассудив так, видит человек, что одна ему дорога — в контору. А в конторе сидит председатель колхоза Дробаха — вечно недовольный и собой, и людьми, потому что никогда у него ничего не клеится.