Родной очаг - [100]

— Давай положу в альбом.

— Эге, у тебя Гане безопаснее. А я в следующем году тоже сюда.

— К Гане? — смеется сестра. — К фотографии? Какой верный: и женатый не разлучался с Ганей.

— Как вдвоем шли ночью через лес — не страшно, а одному назад — поджилки тряслись!.. Где та школа, где то детство, а помнится…

Обедаем под старым деревом, что средь бела дня посвечивает нам желтыми грушами-лимонками. За грушей ветвистая слива сияет дымно-голубыми сливами. Из-за сливы показывается гость в мятых штанах, что пузырятся на коленях, в помятой сорочке, расхристанной на бугристой волосатой груди. В руках его, похожих на сломанные ободья колес, белеет петух, мерцая коралловым гребнем.

— Заработал! — хвалится гость, встряхивая петуха.

Левой рукой придерживая петуха, правой здоровается и с дядьком Стахом, и со мной. Лицо Кужильного становится отчужденным, а руки свои он прячет под стол.

— Виктор, ты еще тут в примаках? — произносит гневной скороговоркой. — Я ж тебе писал, чтоб ты приставал в примы где-нибудь в другом месте…

— Мне и тут хорошо, — мирно отвечает Виктор. На его тяжелом лице длинные одутловатые морщины. — Чего это я должен бежать? От добра добра не ищут… Иль к двоим сразу приставать?

И лицо его становится похожим на репейник, прибитый серой пылью.

— Потому что ты не хозяин, — зло бубнит Кужильный. — Обещать умеешь славно, а за дело не берешься. Ты пришел на отцовский двор и запряг хозяйку в работу по самую завязку.

— Вон на прошлой неделе грушку посадил на меже. — Виктор засовывает белого петуха в мешок, что валяется под крыльцом. Помыв проворно руки, усаживается за стол, наливает чарку, пьет: — С приездом! Ваше здоровье!

— Тебя за стол не просили, — бубнит по-прежнему Кужильный. — Вишь ты, грушку посадил в такую жару?! Как ее посадил, так и будет расти.

— А, Петя, перестань!.. — перебивает сестра. — Как-нибудь будет расти… Как вот мы выросли.

— Доведу до путного, как обещал! — Виктор с аппетитом ест вареную крольчатину. — Моя работа от меня не убежит.

— Пять лет болтовни, а дела — на навильник не наберешь!.. Примак!.. Перекати-поле! Позавчера ты какие-то дрова на вокзале грузил, вчера хворост собирал в лесничестве, завтра тебя позовут хлеб пересыпать… Где петуха взял?

— Честно говорю — заработал! — Виктор ел со смаком, и кожа на скуластом лице извивалась тугими ремешками. — Воровать не хожу.

— Тебя уже милиция ищет!

Лохматые брови сидят над глазами черными воронами.

— Милиция ищет, только не таких. Вот послушайте. На прошлой неделе влез в одну компанию, будто линь в ил. Как водится, дым коромыслом, вдруг у одного пропали часы, а Шуст одноглазый — на меня: «Виктор, отдай часы!» Я ему под слепой глаз с левой руки, аж зубы щелкнули, а правой — в его карман, а из кармана достаю часы. И кричу: «Сам не хотел отдавать краденые часы? Украсть украл, а отдать меня попросил?.. «Виктор, отдай часы!..» Вот я и отдал. А за мою работу — плати!» И еще раз дал в морду, уже под зрячий глаз, для пропорции фонарей. А удар у меня — дай боже, не позавидуешь.

Виктор рассказывал булькающим, торопливым голосом так хитро, что и не поймешь: кто именно украл часы, а кто безвинно пострадал. Лариса, вероятно, привыкла к таким рассказам своего примака, ее абрикосовой смуглости лицо светилось от удовольствия. Взгляд у дядька Стаха цедится извечной мудрой печалью. Каким-то упрямым, неловким движением Кужильный дергает сначала одним, потом другим плечом и набычивает сухую седую голову.

— Так вот, Виктор… Говорю тебе и Ларисе. Тут мое гнездо, отцова хата, хочу на будущий год перебраться домой. Был бы ты хозяин, а ты не хозяин. Я за всем присмотрю, наведу порядок, только чтоб тебя тут не было!

— Ай, Петя, — беззлобно улыбается Лариса. — Пусть Виктор пообедает, а то проголодался, петуха заработал для дома.

— Лариса, пусть Петро хоть наговорится, — снисходительно отзывается Виктор. — Иль мы с тобой не знаем Петра?

— А-а-а, так! — шипящим криком вскрикивает Кужильный, и жилы у него на шее и лбу наливаются жгутами, а по жгутам пузырятся набухшие фасолины. — Так ты взялся отцовское наследие перевести, чтоб и следа не осталось!

Кужильный хватает какую-то грушевую палку, валявшуюся поблизости в кустах мороза, а Виктора словно вихрь подхватывает — только за воротами запылило вслед.

— Скоро вернется, еще и целоваться полезет, — говорит дядько Стах.

— Полезет целоваться, да, — усмехается Лариса. — Не такой дурной, чтоб с дрючком кидаться на Петра. Хоть и десятая вода на киселе, а все-таки вроде бы и не чужие.

Кужильный понемногу остывает, будто котел с кипятком; жилки на висках дергаются испуганно; кусок хлеба дрожит в руке, как листок, что вот-вот оторвется и упадет на землю.

— Как же, — заработал петуха! — дрожат губы. — Воровская душа, готов сам себя украсть, лишь бы пропить… Говоришь, неделю назад кролик пропал из клетки? Должно быть, Виктор и украл для таких дружков, как сам. Он мастак — обведет вокруг пальца и родную мать. Мастер оригинального жанра, как в цирке.

— А дался вам этот Виктор! — беззлобно отзывается Лариса. — Какой есть — такой есть. Где мне тут лучшего найти? Пусть крутятся штаны на усадьбе. Вон моя дочка Ленка как из пионерского лагеря пишет? Пусть папа Виктор не пьет.