Родная окраина - [47]

И вдруг Гаврюшка так дерзко нарушил установившееся долгими годами правило. Мало того что он появился со своим дружком у них в клубе, это еще куда ни шло, но он стал «ухаживать» за лучшей дивчиной! Станционные сначала опешили от такой дерзости «гагая» и несколько дней не трогали его, присматривались. Но потом все-таки не выдержали и решили восстановить порядок. Во время танцев несколько парией подкараулили Гаврюшку в фойе, когда тот вышел покурить, оттерли в дальний угол, предъявили ультиматум:

— Вот что, гагай, мотай отсюда в свою Гагаевку, пока цел. Тебе что, гагаек мало?

Гаврюшка был не из пугливых, попытался образумить их, перевести все на шутку:

— Да вы шо, ребята, усурьез?

— «Усурьез», — передразнил его главарь нападавших — Митька Сигай.

Митьку Гаврюшка знал и раньше — известный хулиган и поножовщик, со своими дружками он шастал по ближайшим вокзалам и местным поездам, наводил страх на деревенских мужиков и баб с большими оклунками. Не думал Гаврюшка, что придется столкнуться именно с Митькой — с этим не сговоришься, но он все же надеялся образумить его дружков.

— Да вы шо, закупили тут все? Какиясь старорежимские порядки установить хочете? Я штой-то вас не пойму…

В расстегнутой косоворотке, в кепочке с маленьким козырьком, Митька сплюнул прилипший к нижней губе окурочек, приблизился к Гаврюшке вплотную.

— А вот получишь по ребрам, тогда поймешь. — И как-то очень ловко, быстро, даже незаметно для окружающих двинул кулаком Гаврюшке под грудь. Тот на минуту согнулся, но тут же выпрямился и ударил Митьку снизу в подбородок. Клацнув зубами, Сигай отлетел на середину фойе. Гаврюшка приготовился к отражению второй атаки, ждал, когда Сигай поднимется, но не дождался: кто-то полоснул его ножом по лицу, и все кинулись наутек.

На шум из зала выскочил Иван, но было уже поздно: хулиганы убежали. Гаврюшка стоял один в фойе, закрыв лицо руками. Сквозь пальцы проступала кровь и скатывалась вниз до самых локтей…

Узнали об этом мы только на другой день. Бабушка прибежала к нам и прямо с порога закричала:

— Нюшка, што ж ты сидишь?! Гаврюшку станционные порезали, и он домой не приходил со вчерашнего дня, кажуть, его забрали в больницу!.. А можа, его уже и в живых нема. Одевайси скорея да сбегай узнай, где он и што с ним… Такое дело, — и ребят дома никого нема, все на работе… Бабушка опустилась на табуретку, откинула голову назад, задышала тяжело — воздуху ей не хватало, махнула рукой матери — скорей, мол, собирайся, и тут же заплакала, причитая.

Мать зажала рот ладонью, словно боялась закричать, смотрела на бабушку растерянно. Наконец собралась с духом, спросила тихо:

— Да как же это?..

— Не знаю… Ничо не знаю! — закрутила бабушка отчаянно головой. — Ой, долюшка моя горькая, и чего он туда полез, к ентим станционным бандитам…

Мать стала быстро одеваться. Но в спешке все время брала не то, что надо, бросала, долго искала нужную вещь, а та оказывалась на самом виду. Бабушка нетерпеливо морщилась, торопила ее. Наконец мать собралась, платок не завязала, накинула лишь на голову, побежала.

— Постой, — остановила ее бабушка в сенях. — И этого возьми, — кивнула она на меня. — Иди с нею, внучек, может, куда сбегать придется… Да и мне весточку скорей принесешь — ножки молодые, быстрые… Иди, внучек, не поленись…

Огородами, чужими дворами, будоража собак цепных и бродячих, по льду через речку, через луг по глубокому снегу, занесенной тропинкой взобрались на гору к «французовой трубе» — старому кирпичному заводу, полем, напрямки, бежали мы с матерью в поселок. Вот она, будто рукой подать, станция — и элеватор, и водонапорная башня, и высокие тополя с кляксами вороньих гнезд — все видно, все близко, а мы никак не дойдем. Совсем упарились, дышим тяжело, из-под шапки у меня пот льет ручьями, у матери платок свалился на плечи, волосы растрепались.

Наконец добрались. Одноэтажное, приземистое, из темно-красного кирпича здание больницы обнесено высоким кирпичным забором. Железные решетчатые ворота на замке, но узкая калитка в них открыта. Вошли во двор и остановились, пораженные больничной тишиной. Ни души, ни звука. Как же так? Может, не туда попали? Ведь Гаврюшку порезали, а тут все так тихо и спокойно! Куда идти, у кого спрашивать?

Увидели девушку — идет не спеша по расчищенной дорожке, придерживает накинутое на плечи поверх халата пальто, щурит глаза от яркого снега. Мать кинулась к ней, стала спрашивать, где тут порезанный Гаврюшка, а та только плечами пожимает — ничего не знает. Потом указала ручкой:

— Зайдите с той стороны, в хирургическом спросите, может, там. — И пошла своей дорогой.

Зашли с другой стороны. А там не одна дверь, а три — по краям и в центре. Какая из них хирургическая? Полезли по ступенькам к крайней. Мать согнула палец, постучала робко — никакого ответа. Тогда она осторожно нажала плечом, большая с медной ручкой дверь бесшумно отворилась, и мы вошли в тесный тамбур. За первой дверью оказалась вторая — белая и почти вся застекленная. Сквозь нее виднелся длинный пустой и чистый коридор. Дальше идти мы не решились и стояли, прильнув лбами к стеклу. Вскоре откуда-то появилась нянечка с «уткой» в руках, мать замахала ей, она увидела, подошла.