Родная окраина - [41]

— Да, сам слышал, как тетка Маришка ругала девок и говорила, что не отдаст Ленку за тебя замуж. «Озорник он, говорит, только надсмехается над всеми». И объявление на магазине про хату ихнего свата будто вы прибили.

Гаврюшка улыбнулся, выел борщ из ложки, положил ее на стол, приготовился слушать дальше.

— Ну, выкладывай, выкладывай, — заинтересовался он, — што она там ишо плела?

— Все…

— А Ленка шо ж?

— Смеется. Говорит, что объявление, может, и не вы повесили.

— А кто?

— А я знаю…

— Видал, шо творится за нашими спинами? — сказал Гаврюшка Ивану. — Не отдаст! А то мы ее пытаться будем! — И ко мне: — Пойди покличь Ленку. Только шоб никто не слыхал, тихо. Понял?

Побежал я, а у самого неспокойно на душе: заварил кашу. Не надо было передавать Гаврюшке эти разговоры, мало ли что вгорячах могла сказать тетка Маришка. Сплетник я паршивый, больше никто.

Прибежал к Симаковым, безразличный вид принял, чтобы ничего не заметили, будто просто так пришел. Но на меня и без того никто внимания не обратил, по всему было видно, что тут не до меня, что-то важное происходило у них. Посреди комнаты на табуретках сидели два незнакомых мужика, перед ними на низенькой скамеечке раздумчиво докуривал самокрутку Григорий Иванович. Ребята стояли поодаль, тетка Маришка в дверях подперла плечом косяк, руки на животе сложила.

Перед гостями, как на продажу, выставлены несколько пар хромовых сапог и дамских туфель.

— Ну, а говорите, не занимаетесь?.. — спросил тот, что постарше и с кожаной сумкой на коленях.

Григорий Иванович покрутил головой, усмехнулся — вот, мол, непонятливый народ, ткнул пальцем в каждую пару:

— Ну, а лишняя тут есть? Это ж все ихнее, — указал он на окружающих. — Ношеное…

— «Ношеное». То мы знаем, как делается. День проходит — и на базар: жмуть.

— Ну как хотите, — развел руками Григорий Иванович. — Хотите верьте, хотите — нет.

— А кожа? — спросил другой.

— Шо кожа?

— Кожа откуда?

— Ой боже ж мой! Да поедем завтра утром в город на толкучку, я тебе шо хочешь достану. — Григорий Иванович поднялся, стал искать, куда приткнуть окурок. Выбросил его в открытую форточку, посмотрел на своих гостей. Старший пошевелился, кивнул на обувь:

— На сторону, значит, не делаете? Чужим — никому?

— Да ну как «никому»… Пришел вон как-то шурин, принес кусок, просит. Рази откажешь? Откажи — обида будет.

Мне захотелось защитить Григория Ивановича. Как же чужим не делает? Делает, он добрый. Мне сапоги починил, как новые стали. Такие союзки поставил — по любой воде ходи, не протекают.

— И мне дядя Гриша сапоги сделал, — сказал я.

Все вдруг умолкли. Потом один из гостей спросил: — Чей это хлопец?

— Соседки-вдовы, Нюрки Гуриной старший. У нее их трое.

— Так, говоришь, и тебе сапоги дядя Гриша сделал? — спросил он у меня.

— Да. Обсоюзил — теперь не протекают. И маме подборы на туфли прибил.

— Так, так… И сколько ж вы платили ему за работу?

— Ничего.

— Как же так?

— Тут дело особое, — вступил в наш разговор Григорий Иванович. — В кредит дело идет. Договорились так: вырастет — расплатится.

— Ага, — подтвердил я.

Все заулыбались, глаза у всех потеплели.

— Ну ладно. — Старший поднялся. — А почему бы вам все-таки не вступить в артель?

— Да какой с меня артельщик? Не молодой я уже. На пенсии. Для себя, для своих с грехом пополам сварганишь пару-другую за зиму, и все… Не…

— Ну ладно… — опять проговорил старший раздумчиво. — Смотрите ж, а то насчитаем налог, как частнику. — Он расстегнул сумку, достал толстую, в картонном переплете книгу, развернул, поднес Григорию Ивановичу.

— Распишитесь вот тут.

— За шо это? — спросил Симаков.

— Ну, что мы вас предупредили.

— А… — Григорий Иванович с готовностью взял у него карандаш, послюнил кончиком языка, расписался.

Гости ушли, и все разбрелись кто куда, не проронив ни слова. Вспомнив о своем поручении, я улучил момент, шепнул Ленке:

— Гаврюшка пришел, иди, кличет…

Зарумянилась Ленка, улыбнулась ласково, засуетилась, забегала по комнатам, незаметно выскользнула во двор и скрылась за углом сарая, помчалась огородами к нам. Через некоторое время и я улизнул от Симаковых. Хотел было прямо в хату бежать, но Иван остановил:

— Присядь, покурим. Нехай побалакають. — Иван сидел на завалинке, дымил папиросой. Я присел рядом, ждал, что он станет упрекать меня за мою болтовню. Но Иван ничего не сказал, курил задумчиво. Потом спросил:

— Донька Косарева дома, не знаешь?

— Не знаю. Наверно, нема, на работе. А шо? Покликать?

— Не надо. Так просто спросил, — и подмигнул. Иван любит подмигивать. — Увидишь, скажи ей между прочим, мол, Иван Черный про тебя спрашивал. И все… Шо она ответит — потом мне скажешь. Ладно?

— Ага, — обрадовался я поручению Ивана. Оказывается, у него тоже есть симпатия, а я и не замечал. Какой скрытный!

Поговорили и замолчали, сидим, скучаем.

На улице тепло, солнышко пригревает, длинные паутинки серебристо поблескивают, плавают в воздухе. Сады совсем уже облетели, просвечивают насквозь. За садами на низах по грядкам скот бродит — съедает оставшиеся капустные кочерыжки. Ребята картофельную ботву жгут, в кострах картошку пекут, кричат.

Хорошо жить в эту осеннюю пору, вольготно. Ходи где хочешь, делай что хочешь, — никто и слова не скажет. По садам, огородам — везде дорога. А если у тебя есть ножичек-складничек — тогда ты и вовсе богач. Капустные кочерыжки мы лучше всякой скотины подбираем: срезаем их под самый корень, чистим и едим. Морковные грядки все перекопаем, и если кто найдет красный корешок — рад до смерти, будто никогда ничего вкуснее не ел. Бурый помидор попадется в почерневших стеблях — лучшего лакомства и не надо. Окружат ребятишки счастливчика, вымаливают хоть кусочек…