Родная окраина - [17]

Вскоре раздался короткий поросячий визг. И будто это был сигнал — в комнате все пришло в движение. Первой засуетилась Ульяна, за ней остальные — мать, Марья. Загремела посуда, заплескалась вода.

Пришел Авдей, вытащил из плиты два прута, понес в сарай. Незаметно, по одному просочились туда и мы с Никитой.

В сарае под потолком висел железнодорожный фонарь и тускло освещал двух мужиков и убитого ими кабана. Карпо и Авдей елозили раскаленными прутьями по коже кабана, щетина искрилась, трещала и едко дымила.

— Паяльной лампой скорей бы дело было, — заметил Авдей.

— Можа, и скорее, только сало ты есть не стал бы: керосином отбивает, — уверенно возразил Карпо и отдал ему свой прут: — На, неси, давай другие.

Авдей ушел, а Карпо выхватил из голенища нож и принялся им скрести опаленные места, приговаривая:

— Так, тут хорошо!.. А тут вот еще сыровато, — хлопал он ладонью по туше. — Утюжком пригладить надо. Микита, сбегай, скажи дяде Авдею — пущай утюжок прихватит.

— Какой утюжок?

— Ну какой? Он знает. А ты, Василь, за ворота выглянь.

Мы побежали. На улице было тихо, морозно. Одинокий месяц плыл в вышине, снег искрился и скрипел под ногами. Не успел я выглянуть за калитку, как вслед за мной вышел сам крестный. Постоял за воротами, озираясь, вернулся во двор.

— Иди в хату, не маячь тут, — сказал он мне.

Но я в хату не пошел, а завернул снова в сарай. Авдей принес прут и «утюжок». «Утюжком» оказалась та самая железина, которая похожа на лопаточку. Карпо гладил кабаний бок «утюжком», дым и пар с шипением вырывались из-под него, ели глаза.

Долго мы с Никитой не могли выдержать такой чад и вернулись в комнату. Я, наверное, здорово угорел, потому что вскоре меня стало клонить в сон. Как потрошили кабана, как разделывали сало, как «начиняли» колбасы — ничего этого я не видел.

Разбудили меня только утром. Будил сам крестный:

— Эй, помощник, вставай свежатину есть.

Я продрал глаза. Все уже сидели за столом и мирно беседовали. Ульяна разливала в стаканы водку. Никаких следов от ночной работы не осталось: все помыто, прибрано. Только вкусный запах свежей свинины щекотал ноздри.

В полдень, как знал, к Карпу заявился уполномоченный.

— Зарезали? — спросил он.

— Да ну где там!.. — отмахнулся Карпо и состроил на лице скорбную гримасу. — Попался какой-то невковырный: не растет — хоть ты убей. Думаем до пасхи подержать, — и повел представителя власти в сарай. Там в закутке похрюкивал полугодовалый поросенок. Откуда он взялся — я понятия не имел. Как в сказке — превращение какое-то. Уполномоченный удивленно посмотрел на Карпа:

— Не больной?

— Да нет вроде, а вот не растет. Попадется ж такой…

Недоумевая, писарь вышел из сарая, предупредил на всякий случай:

— Шкуру ж не забудьте снять.

— Помню, как же!.. — заверил его Карпо, провожая за ворота.

Но и с этого поросенка шкуру Карпо не снял. Перед самой пасхой он притащил с совхозной фермы дохлого кабанчика — купил у сторожа за гроши, будто на корм собаке, и показал ветеринару. Тот осмотрел труп и выдал справку. Карпо закопал дохлого кабана, а своего живого зарезал и «осмолил».

И вообще, сколько я знаю, Карпо ни одной шкуры государству так и не сдал, всякий раз находил способ обойти неудобный для него закон.

Подпольный поросенок № 2

Второй раз Карпо вступил в конфликт с государством на почве поросячьих дел уже лет через пятнадцать после войны. Это в то время, когда в поселках городского типа запретили рабочим держать домашний скот. Под строгий запрет подпадал и Карпов поросенок — он был приговорен к смертной казни, как не имеющий права проживать в городской местности. Лишился он этого права, потому что отрицательно влиял на Карпа — культивировал в нем психологию частника.

А Карпо свою жизнь без поросенка не мыслил. Хотя и получал он зарплату и дети уже выросли, работали, но появились внуки — целая артель. И не представляли себе Карпо с Ульяной, чем бы они кормили всю эту ораву, если бы не своя свинина — сало да мясо.

И вдруг такое постановление.

Долго кряхтел Карпо, чесал затылок — думал, как быть. Без поросенка ему никак нельзя. И тогда за садом соорудил он свинюшник, прикрыл его разным хламом — ветками, бревнами, и ночью скрытно перенес туда поросенка. А в старом закутке в сарае сложил топливо.

Когда пришел уполномоченный из поселкового Совета, Карпо показал ему пустой сарай.

— Нема. Давно не держу. Ишо того не съели. Думал купить, но раз такое дело — остепенился.

— Но вы понимаете, чем вызвано такое мероприятие? — осведомился уполномоченный.

— Ну, как же! — сказал Карпо. — Для облегчения. То чертуешься с этой скотиной — ни дня, ни ночи не видишь, А так пришел с работы и отдыхай культурно: чи газетку почитай, чи в клуб иди…

— Да, да, — подтвердила Ульяна. — Это ж стыдно сказать, перед внуками стыдно: ни одного кина после войны не видела.

— Не только поэтому, — сказал уполномоченный, хлеба много травят скоту.

— Да, можа, ваша и правда, — согласился неуверенно Карпо.

— Брехня, — решительно сказала Ульяна.

— Да, конечно, брехня, — поддержал жену Карпо.

— Как «брехня»? А чем же вы кормили свиней?

— Пойлом, картошкой, кукурузой с огорода. Ну, не без того — подправишь когда и хлебом.