Родька - [51]

— Новые покупать надо.

— Это не так просто.

— Почему?

— У меня ноги особые. По семь пальцев.

— Врешь! — Чистильщик посмотрел на меня с недоверием и улыбнулся.

Я тоже улыбнулся. Было в нем все-таки что-то приятное.

— Ну-ка покажи, — папа внимательно оглядел мои ботинки. — Великолепно! Высокий класс! Фли-ибустьеры и авантюри-исты…

Чисто выбритый папа преобразился. От плохого настроения не осталось и следа. «Бригантину» он поет только в лучшие свои минуты.

— Да, — сказал он, — я знал одного человека, который вообразил себя поэтом. Ты знаешь, это было очень смешно.

Я посмотрел на свою кровать. Конечно же, папа лазил под подушку.

— Это еще что! — сказал я. — А вот я знал одного человека, который имел странную привычку по нескольку часов стоять на улице и делать вид, что он читает газету. Там, в чашке, было десять рублей. Ты взял?

— Да! Я их национализировал. Терпеть не могу шпионов. И если я тебя приглашаю в ресторан, то только в целях экономии. Давать бал дома всегда дороже.

— Чепуха, — сказал я. — Хватит нам на сегодня оперного театра. Давай сюда десятку. Я тебе сейчас прямо сюда такой обед доставлю, что ты закачаешься. Да еще и сдачи принесу.

— Сдачу можешь взять себе, — сказал папа, — как всякий меценат, я хочу, чтобы мой поэт ни в чем не нуждался.

Мы пошли в оперный театр. Папа выдавал красоту. Он побрился, погладил брюки. И вообще я заметил, что внешний вид очень зависит от настроения.

— Квадрига! — сказал он про лошадей, которые стоят на крыше театра. — Четверка, говоря другими словами.

В этот день была не опера, а балет. Что-то из жизни чертей. Больше всего мне понравилось оформление.

Я не могу сказать, что все остальное меня не интересовало. И музыка была красивой, и танцевали, наверное, хорошо. Но папа — странный человек. Он действительно составил мне такую программу, что я уже ни от чего не могу получить удовольствие. За те пять дней, что мы в Москве, мы побывали: два раза в театре Образцова, два раза в театре «Современник», в Третьяковской галерее, в Оружейной палате, в каком-то городке, куда надо ехать электричкой и где стоят роскошные дворцы очень знаменитого не то графа, не то князя. Кроме того, несколько раз мы ходили в кино, осматривали Выставку достижений народного хозяйства. И это не все. Был еще целый ряд мероприятий, которых я уже и не помню, В голове у меня все перемешалось, сил никаких нету. И теперь вот я сижу в Большом театре, смотрю, как танцуют черти, и мне хочется только одного — чтобы скорее все это наконец закончилось.

В перерыве мы пошли в буфет. Там все было очень интересно. На маленьких столиках стояли бутылки с пивом и лимонадом, много закусок.

Каждый брал, что хотел. Я съел четыре бутерброда с красной икрой, а папа только пил пиво и смотрел по сторонам.

— Одни иностранцы, — сказал он, — прямо нашествие.

— Где ты видишь?

— А ты прислушайся.

И действительно, почти за всеми столами разговаривали не по-русски.

Недалеко от нас совсем одна за столиком сидела высокая черноволосая девушка с незажженной сигаретой в руке и прислушивалась.

Мне это было неприятно, и я сказал папе, что пора идти.

— Пора, — сказал папа, — мне еще покурить надо. Сейчас рассчитаемся и пойдем.

Но официантка не подходила. Прямо хоть лови ее. Мы могли просто встать и уйти. Я сказал папе.

— Ты думаешь?

— Уверен.

— А вот давай попробуем.

Мы встали из-за стола, и тут же к нам подошла женщина в белом фартуке.

— Четыре икры, два пива.

Вот это работа! Она даже как следует не посмотрела на стол.

Сразу видно, что папа не первый раз в этом театре. Он не стал курить там, где все, а повел меня куда-то вниз, к гардеробу. Мы сели на длинный диванчик. Вдоль стены стояло еще несколько таких же диванчиков. Кроме нас, никого не было.

— Когда-то я очень любил балет, — сказал папа, — вот здесь, в этом театре, я познакомился с твоей мамой. Она тоже любила балет. А тебе не нравится?

— Я просто устал. Всего очень много. У меня уже несварение желудка.

— Грамотный какой, — сказал папа, — скоро будешь говорить: «Мы — медики». Ты видел этот дом?

— Видел.

— А где ты был, когда я читал газету?

— Почти напротив. В булочной. Дом, наверное, скоро снесут. Получит квартиру в новом районе. Ты думаешь, он, правда, в командировке?

— Все может быть.

— А как тебе чашка?

— Больше всего мне нравится, что она с блюдцем. Оно такое большое. Очень приятно.

Второй звонок. Папа сидит, курит.

— Может, не пойдем?

— Можно и не пойти.

— Знаешь, у меня есть идея.

— Ну?

— Сегодня последний вечер. Давай немного побродим по Москве. Можно до самой гостиницы дойти пешком. Очень интересно.

— Да, да, — сказал папа, — очень интересно.

— Ты грустный?

— Нет, просто на меня нахлынули воспоминания. Все-таки мы с тобой очень разные люди, а? Как ты считаешь?

— Не знаю. Я об этом не думал.

— Даже не разные, — сказал папа, — а, понимаешь?.. Как бы тебе это объяснить… Сейчас ты такой, как я сейчас. Но в твоем возрасте я был совсем другой.

— Лучше?

— Не знаю. Во всяком случае, моложе. Вот ты часто говоришь «не знаю», и тебе хоть бы что. В мои времена нужно было быть очень незаурядным человеком, чтобы так походя говорить «не знаю». И я привык. Это даже уже не привычка. Это вошло в кровь. Понимаешь? Считалось, что каждый что-то знает наверняка. И не только для себя, а для всех. «Ах, ты со мной не согласен? Тем хуже для тебя». Друзья были обязательно из единомышленников. А ты вот когда рассказываешь про Гришку Зайца, мне даже иногда становится неприятно. Ведь он, в самом деле, глупый человек.