Родина - [34]

— Слушай, — серьезно сказал Сакуленко, — житейщина всякая, ей-богу, не стоит того, чтобы о ней вспоминали.

— Смотри, какая получается комбинация: я коня снаряжал, а ты дорогу показал. И теперь, выходит, не отличишь, где твое и где мое, — да и нужно ли нам это теперь?.. — Матвей вдруг поднялся со стула, приосанился и сказал, словно дары принес: — А теперь не следует ли нам подсчитать, сколько этих самых танковых деталей сверх того, что дал Сакуленко, можем мы дать оба?

Они не слышали, как в дверях появилась Катя. Они не увидели, с каким гордым недоумением подняла она серпиком брови. Но что-то заставило Катю остаться безмолвной.

Свет лампы мягко лился на склоненные над столом головы: лысеющую макушку Сакуленко и русый жесткий бобрик Матвея.

«Быстро же вы помирились!» — хотела было сказать Катя, но опять почему-то не посмела: сила, которая объединяла этих двух людей, была так могуча, что хваленая «лосевская гордость» стояла перед ней, как слабенький кустик перед высокой корабельной рощей, которой видны и небо, и море, и дальние просторы.

Катя кашлянула и сказала совсем не то, что хотела:

— Работаете? Может быть, чаю хотите?

— Не откажемся, — рассеянно бросил Матвей. — Только поскорей, Катя!

— Нам сегодня же треба с технологом побалакать, — разъяснил Сакуленко. — Важное дело мы для фронта придумали, Катерина Ивановна!

Матвей вернулся домой поздно, усталый и довольный.

— Ух! Были мы и у технолога, и у начальника цеха, и у твоего папаши, все до тонкостей обговорили. Все наши планы одобрены, и вообще руководство ими сильно заинтересовано… Да ведь ежели каждый рабочий нашего цеха, глядя на наши рекорды и приняв наш метод, даст еще всего на десять или пятнадцать процентов больше, так ведь это значит: каждую неделю мы будем сдавать государству на сотни, а то и на тысячи тонн больше фронтовой продукции — и это сверх всяких повышенных планов! Что ты об этом скажешь, Катенька?

Тут только он заметил, что жена сидит в углу дивана, кутаясь в платок, тихая и молчаливая.

— Что я тебе скажу? — ответила она глухим голосом. — Тебе нынче и дома не сидится, ты со своим Сакуленко на край света поскачешь… Гордости в тебе…

Кузнец беззвучно засмеялся и неясно сжал в ладонях ее бледное лицо с обиженно вздрагивающими ресницами.

— Эх вы, Лосевы!.. Не та это гордость, Катенька, на ней далеко не уедешь. Только для себя гордиться — как сухой кусок жевать, света не видать.

За полчаса до начала смены Матвей оглядел площадку перед молотом, железный стол, где в строгом порядке были разложены большие и малые клещи, топорик, большой циркуль. Первый подручный Темлякова, Михаил Автономов, сказал сочным баском:

— Ну, Матвей Петрович, сегодня наши ребята прямо-таки рвутся в бой! Никому, говорят, даже Сакуленке, нас не перекрыть.

— Но, но… расхвастался! — остановил его Матвей.

— Да что ж, Матвей Петрович, я дело говорю: за эти деньки в предоктябрьском соревновании мы опыт немалый накопили. Меня вот, к примеру, возьми: мне хоть сейчас можно бригаду дать, я справлюсь. Или случись тебе заболеть, товарищ бригадир, я тебя без позора заменить могу.

— Ишь ты! — усмехнулся Матвей и словно только сейчас как следует рассмотрел Михаила. Давно ли этого парнишку с белесым хохолком на макушке звали просто «Мишаня» — и вот он выровнялся в рослого молодца. — Эко, вымахал! — признался Матвей. — Тебе который пошел?

— Двадцать четвертый, Матвей Петрович. Жизнь идет себе вперед.

Да, жизнь шагает вперед. В двадцать четыре года Матвей Темляков еще только поглядывал снизу вверх на чужое мастерство, а этот уже готов руководить бригадой!

Ковка началась стремительная, как рубка в бою. Матвей почти осязаемо чувствовал, как сберегается время и как оно обращается в металл.

— Давай! — кричал он гулко, зычно, свободно, на весь мир, и сигнальный колокол мостового крана торопливо отвечал ему: «Дин-дон, дин-дон, еду, беру, несу, даю-даю-у-у! Готовь еще-о, готовь еще-о-о!»

Матвей не заметил, как к его пятитонному молоту подошел Иван Степанович. До этого старик побывал на участке Сакуленко и вернулся оттуда задумчивый, но довольный. На участок зятя он пришел в самый разгар работы.

— Честь и место, Иван Степаныч! — произнес рядом чей-то знакомый голос, и старый мастер увидел Пластунова.

«И здесь поспел!» — изумился про себя Лосев.

Здороваясь, старик с шутливой ехидцей проговорил:

— Нынче, смотрю, опять нашей кузнечной специальностью заинтересовались, Дмитрий Никитич.

— Да ведь слухом земля полнится, Иван Степаныч. Говорят мне: сегодня у тяжелых молотов поединок разыгрывается — как же не пойти?

— А ведь ладно ребята работают, Дмитрий Никитич… а? — спросил Лосев, кивая на быстрые и четкие движения Матвея и его подручных.

Вся поза Ивана Степановича выражала, что ему бояться нечего и не за кого, даже совсем наоборот. Он стоял, скрестив на груди руки, строгий и величавый, как один из бессменных патриархов труда, а поколения, выпестованные им, показывали сейчас свою силу и мастерство.

Старик следил за Матвеем с привычно требовательным вниманием: «для чистоты совести» ему хотелось даже больше придираться к Матвею, чем к другим, — на то он и «свой, лосевского гнезда птица».