«Родина» и другие произведения - [12]

— Клевая ты, баба, — говорит — только денег не получишь.

— Как так?

— Очень просто. Мы разве тебе струканцы за золотые выдавали? Ни-ни. Сама купляла, а насчет пробы ни пол-слова не было.

Я-то хотя и пьяна была, но сообразить — сообразила.

— А я на рынке разглашу, что веснухи твои поддельные, и никто не станет покупать.

— От, валдайская звезда — говорит: — ну, и баба! Получай свои деньги. А не хочешь ли к нам в хоровод поступать? Нам такую стреляную как-раз нужно. И рассказал мне, моя дорогая, что у него целая шайка, une troupe, на всех рынках, зовутся пушкари. Две пары в день спускают, а на третьей садятся. Тогда деньги назад отдают, чтоб огласки не было. Ils sont, в общем, des gentil-hommes, моя милая.

И что ж вы думаете? Я еще с неделю промучилась. Назавтра обошла я все другие рынки и всюду этих пушкарей с часами ловила, чтоб деньги заработать. По сто миллионов откупались. Сколько страданий я перенесла! И это при моем воспитании… А все из-за моего милого, хорошего Сержика. Только, знаете, я теперь с этим негодяем, avec ce petit faquin, больше не живу. Я теперь с тем казаком ихним… Оказалось, вовсе он не матрос… Очень интересный мужчина, un vrai gentil-homme. Я очень, очень люблю его.

Прощайте, дорогая моя.

ПАТРИОТ

Заграница!

Езжайте сами в эту заграницу. Я туда больше не ходок.

Уж не говорю там об угнетенном пролетариате и капиталистических акулах! Это пусть умные люди решают. Мое дело маленькое.

Мое дело — автоматы, холера им в бок! Я негодую, товарищи. Так вот.

Приезжаю я в Берлин. Вокзал. Шлезишер Бангоф называется — тоже названье! Чистенько, не спорю. Плевать нельзя. А в общем — чепуха.

Нет, думаю, посмотрю-ка я на культуру. В уборную пойду. Ежели уборная в порядке — так значит, действительно, заграница. У нас в России все кверху дном поставь, всех голоштанников профессорами сделай, а вокзальные уборные грязными останутся. Ничего тут не поделаешь!

Вошел я в мужскую и — обомлел. Блестит, как золото. М-да, это вам не Россия.

Сел. Восхитительно. Ноги твои на педали положены, с боков тебя рычаги какие-то хитрые поддерживают, сиди — не хочу!

Ну, посидел, сколько надо. И вот тут-то и приключилось со мной нечто таинственное.

Хочу встать — не могу. Что за дьявольщина… Рванулся раз-другой никуда. Держат меня рычаги, а ноги к педалям точно приклеелись. Похолодел я тут, товарищи…

Вдруг, смотрю на стене — ящик металлический. Написано — автомат; десять пфеннигов опустишь — сойдешь.

А десять пфеннигов монета мерзопакостнейшая, пять копеек, на наши считая. Ну слава тебе!..

Полез я за кошельком…

И ведь нужно было случиться такой беде. Нет у меня серебряного десятипфеннига. Вот, пожалуйста, 15 и 20 и 50 и целая марка — наш полтинник значит. Не лезут подлецы в автомат.

Ну, нашел в кошельке бумажную марку, сую. Влезть то влезла, хотя в ней и 100 пфеннигов. Результат никакой, не работает автомат да и все. Сообразил я, что надо монету, а не бумажку. Пробую назад марку вытащить, а она так засела, что и достать силы нет.

Упало во мне сердце, товарищи… Погибаю я, русский молодчик, на чужой стороне во цвете лет. Да и где — в ноль-ноле. Подал голос — ни ответа тебе, ни привета.

Стал я в отчаяньи автомат разглядывать. Вижу — кнопка; на кнопке написано: "если нет результата, нажмите и получите назад деньги". Ага! Так-то лучше. Нажал. Глянь — десять пфеннигов лезут — пожалуйте! Сунул я их в дырку, и думаю — ну, теперь-то — спасен! А марка моя бумажная засела там пробкой — не пускает монету. Ни тпру, ни ну!

Повздыхал я, повздыхал и от нечего делать нажимаю опять. Вот так штука — еще десять пфеннигов! Нажимаю дальше — посыпались серебренники, только лови. Испортилась, видно, машина. Обезумел я тут совсем. Кошель полный набрал, карманы набил, в шапку насыпал, а монеты все прыгают. Вижу я — большой миллион зашибу. Возликовал. Детки сыты, жене — гостинец, рояль купим, пиво каждый день…

Сижу я этак, окруженный богатствами и — веселюсь. А встать не могу. Вот, думаю, свинячее положение. Денег уйма — а толку нет.

И заревел я во всю свою мочь.

В дверь стучатся. "Это что ж вы тут", — говорят — "беспорядок наводите и честных немцев в уборную не пускаете"? — "Это я-то не пускаю?" — кричу я. — Да это меня не пускают.

Слышу дальше: "Дверь открыть мы не можем, покуда автомат не подействует, такое уж устройство. А вот мы вам под дверью десять пфеннигов просунем" — "Кой прах!" — говорю, "не берет их машина, испортилась". — "Ах так?" — говорят. — "Ну, придется нам на ваш счет звать пожарную часть".

Еще этого не было! Изловчился я тут, из сапог ноги вынул, платье снял, пусть педали и рычаги ими подавятся. Стал свободен как будто. Хочу встать, да не тут-то было. Стульчак в тело влип — ни-ни, не отпускает. Оскорбительно сделалось мне. Был я парень довольно могущественный, понатужился — р-раз! Сорвал кресло с земли. Вышиб дверь — и в чем мать родила — в буфет 1-го класса; а сзади на оборотной стороне тела, извините меня, стульчак мотается. М-да!

Ну, чего там еще: первым делом — в полицию; потом штрафы всякие, а потом меня выслали срочным порядком по месту жительства.

И полюбил я с той поры наши вокзальные уборные шибко. И чем грязнее, тем лучше.