Родимый край - зеленая моя колыбель - [65]
— Ладно… Что было, то прошло. Это по младенчеству… Слушай и запиши.
Я взял карандаш и бумагу.
— Не удалось мне самолично долги отдать… На тебя их перелагаю. Ты единственный мужик в доме. Все заплати. Ежели не осилишь, овец продай, но заплати. Это мое завещание тебе.
Он провел языком по пересохшим губам и назвал всех, кому был должен. Потом, передохнув, добавил:
— Когда… когда я буду в могиле, обойди всех знакомцев. Скажи: отец передал прощальное слово. Спроси: не остался ли за мной нечаянный долг? Ежели что, выплати. Чего не было, того не выдумают. Я с нечестными людьми не знавался.
К горлу моему подступил комок и, увидев, что Мухамметджан-джизни тихо направился к выходу, я поспешил за ним. Но отец опять подозвал меня:
— Вернется брат… поразмыслите… кому дом на себя принять. Тебе ведь всё книги… Да ладно, образумишься еще. — Он обвел глазами комнату, как будто хотел увериться, что мы одни. — Брату не сразу отписывай… про меня. Поначалу напиши, что приболел. Потом — что мало, мол, надежды. Месяца через два-три… Понял?
У меня перехватило горло:
— Понял…
V
Дом, проводивший покойника… В нем каждый угол наводит ужас, холодит душу тягостной пустотой. Перешагиваешь, возвратясь с поля, порог, и глаза сами собой оглядывают саке, словно надеются увидеть отца, улегшегося передохнуть.
А просыпаешься утром, посмотришь на бешмет, что висит на костыльке у двери, и опять содрогнешься. Нет больше отца, нет…
Дом, проводивший покойника… Теперь парнишки обрывали песни, когда шли мимо нас с гармонью, и прохожие примолкали.
Задолго до времени пришлось мне проститься с мальчишечьей порой. А ныне и вовсе я остался единственным мужчиной в семье. Мы с вороной каждый день еще до рассвета отправлялись на пашню. Каждый день проходили мимо кладбища, где на взлобке виднелась могила отца. И чудилось, знает отец, что мы раньше всех в деревне принимаемся за пахоту. Ну, а если и не знает, все равно, он был бы мной доволен.
Однажды приехал я с пашни пополдничать. Не успел и лошадь под навес поставить, как во двор зашел Бикбулат.
— Как дела? — сказал он хмуро, не глядя на меня.
Я что-то пробурчал в ответ. У нас мужчины, когда приходят к кому, непременно скажут: «Салям-алейкум!» Обидно стало, что старик и за человека меня не счел, не только не поздоровался, как должно, даже по имени не назвал!
Он безо всякого подошел к стоявшему у забора плугу, громыхнул цепью, качнул его несколько раз и спросил, не оборачиваясь:
— Справляешься с пахотой?
— Ничего. Коли лошадь тянет, плуг пашет.
— Отец, покойник, должен мне остался. Когда отдашь?
— Не до долгов нам в последнее время, Бикбулат-абзы. Сами знаете.
— Ведь с летошнего года волочится…
— Так вы и про то знаете, что болел отец, заработать не мог.
Бикбулат как-то чудно оттопырил большой палец и, почесывая им бороду, оглядел наш неказистый, под лубяной крышей дом, вросший в землю по самые окна, крытые соломой дворовые строения и опять спросил:
— Ну? Платить-то думаешь?
Во мне все кипело: как мог он в такие горестные дни из-за пяти рублей долгу хватать нас за горло?
— Заплачу, конечно.
— Когда? Чем заплатишь?
Тут мама подозвала меня к сеням.
— Что делать-то будем, коли плуг отберет? — зашептала она тревожно. — Еще и пары не все подняли, озимые осенью как посеешь? Поди скажи: «Не сомневайся, мол, Бикбулат-абзы, вернем долг. Ежели деньгами не осилим, в жатву отработаем». Да посмирнее говори! Чего стоишь-то? Иди, не упрямься!
Но меня ничто не заставило бы сейчас повторить эти слова.
Бикбулат ухватился за плуг. Он, видно, слышал, о чем говорила мама, и выжидающе посмотрел на меня:
— Ну, молодой петух, как-то ты кукарекнешь?
Меня так и подмывало бросить ему в лицо что-нибудь язвительное, да что я мог сказать?
— Забирай! — с яростью крикнул я, задыхаясь от злости, и зашагал к воротам.
— Ишь, гордец нищий! — зарычал Бикбулат. — Отцовы повадки!
— Не трожь отца!
Все во мне бушевало! Лучше останемся без плуга, думал я, но уж кланяться, умолять не стану! И не обернусь, пусть делает что хочет!
Я уже сворачивал за угол дома, как услышал позади грохот. Не выдержал все-таки, взглянул краешком глаза. Бикбулат, хоть и выволок плуг на улицу, не стал тащить дальше, повалил, поддав ногой, и, ругаясь на чем свет стоит, пошел к своему двору.
ЗЕМЛЯ, СВОБОДА!
I
Впереди всех, наигрывая на скрипке, шел Кирюш. Вот он, совсем как на кряшенской свадьбе, стал приплясывать.
То проваливаясь в снег, то выбираясь на середину дороги, он подпрыгивал, подскакивал бочком и вдруг, взмахнув над головой скрипкой, выкрикивал:
— Миколая смахнули! Царю по шапке дали! Сыпь-пляши, нету больше царя!
— Царя скинули! Слабода! — раздались еще голоса.
— Слабода! Нету царя!
С обеих сторон улицы со скрипом, скрежетом отворялись ворота, молодежь выскакивала, накинув на себя что попало, и вливалась в бурлящую толпу. У ворот сгрудились солдатки. Они шмыгали носами, утирали подолами фартуков глаза:
— Ой, подружки! Ежели б эта слабода войну скорее прикончила!
