Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2 - [129]

Во Франции, когда я там был, возникло и распространилось учение физиократов. Родоначальником этого учения называли Кене. Граф Мирабо много содействовал его распространению. По этому учению землевладение должно было составлять основание общественного устройства. Землевладельцы, так учили физиократы, должны быть краеугольным камнем государственной жизни. По возможности они не должны оставлять своих владений и быть крепкими на них, как опора, как устой.

Я никогда не разделял этого мнения. Я находил, что оно есть то же извращение понятий, которое создал феодализм. Согласно мнению моего покойного дяди, я всегда находил, что все виды полезной деятельности равно почетны и имеют разные права на уважение. Но помню, раз я много спорил и едва не убедился выводами этого учения, приводимыми тогда одним из красноречивейших юношей, третьим сыном герцога Ноаля, которому, как младшему, не доставалось ни одной пяди земли из обширных отцовских владений. Он готовился поэтому, по обычаю французской аристократии, к поступлению в духовное звание. Может быть, он и убедил бы меня, но мы скоро расстались. Он уехал в Рим, а я остался в Париже. Обдумывая его слова вне влияния, которое производило его действительно недюжинное красноречие, я убедился в том, что дать перевес землевладению, стало быть феодалам, будет почти то же, что вновь восстановить крепостное право в его первобытном виде совершенного рабства. Когда же я стал на более твердую почву экономических знаний, я хотел снова видеть молодого Ноаля, чтобы в свою очередь убедить его. Но каково же, помню, было мое изумление, когда, уже возвращаясь в Россию, я встретил его на дороге в одежде траписта, и на высказываемые мною сомнения он дал мне один ответ: «Memento mori!»

Не следовало ли мне ответ этого некогда красноречивого диалектика принять за девиз моего будущего? Тогда фавор в самой высокой степени был бы для меня не только не целью, но даже и не средством».

Анализируя все эти мысли, Андрей Васильевич в одну из своих обычных поездок по окрестностям оставил свою лошадь и пошел бродить пешком по отдаленной липовой роще. Вдруг он неожиданно наткнулся на довольно высокий забор, обмазанный глиной и обсаженный кустами шиповника, жимолости и калины.

«Что это такое: скит, сторожевая будка, разбойничий притон?» – подумал он и, ощупав при себе оружие, без которого почти никогда не выезжал, пошел вдоль забора. Тут он заметил в заборе закрытую кустами и плотно притворенную калиточку и вошел в нее.

Он увидел довольно большой мазанковый сарай, подле которого была небольшая полуземлянка, вроде тех, которые строят себе охотники; вокруг между кустами жимолости и шиповника стояло два ряда ульев, соединенных между собой шестами, уже почерневшими от времени.

Тут Андрей Васильевич вспомнил, что еще дедом его дано было зацепинскому монастырю право в одной из принадлежащих ему липовых рощ держать пчельник, или пасеку. Ему до тех пор никогда не случалось ее видеть.

На крылечке землянки сидел монах в старой рясе и обдерганном клобуке, в руках у него были четки, сделанные из можжевеловых ягод. Он перебирал эти четки, но, видимо, по привычке, не твердя про себя ничего.

– Что это, пасека зацепинского монастыря? – спросил Андрей Васильевич. – Извините, святой отец, не знаю, как величать вас по имени?

– Смиренный раб Божий Мертий! – отвечал скромно монах, вставая. – Да, по милости вашего сиятельства, здесь мы пчельник держим!

Монах поклонился.

Это был человек лет пятидесяти, с длинными седоватыми, секущимися волосами, которые выбивались из-под клобука, соединяясь с светло-русой, не особенно густой, но довольно длинной, раздвоенной бородкой и тонкими, добродушно улыбающимися губами. Светло-серые глаза его смотрели вяло, безжизненно; притом левый глаз у него немного подмигивал, что сообщало его словам и его добродушной улыбке какое-то особое выражение, не то простодушное, не то насмешливое.

– Много у вас ульев? – спросил Андрей Васильевич.

– Десятков с пяток будет, – отвечал монах.

– И вы тут одни?

– Нет, послушник в помощь есть, да пошел в монастырь за припасами. Припасы нам на неделю отпускают, вот он и ушел.

– Вы не боитесь оставаться в такой глуши?

– А чего бояться-то? Злой человек ко мне не пойдет, знает, что взять нечего. Медком же если бы попользоваться захотел, то пчелки сами за себя постоят. Они не любят, когда чужие их трогают. А зверь? Так забор-от высок, и к вечеру я запираюсь. Правда, по ночам, случается, медведи вплотную ревут, а на забор не лезут; кругом же канава вырыта и колья вбиты.

– И много работы за пчелами?

– Как работе не быть? Пчела, тварь Божия, любит уход. Перво-наперво чтобы чистота была. В чистоте она и работает, и роится. А коли сор да грязь да помыслы греховные, так она и работать не станет и как есть подохнет вся!

– А не кусают вас пчелы?

– Нет, привыкли и не кусают! Они знают, что худого я им не сделаю. К тому же коли днем около них работаешь, так старых-то пчел нет, за взятком улетают, а молодые домашними работами занимаются: вощину тянут, черву воспитывают и не жалят!

– Это любопытно! Неужели у пчел также распределены занятия по разным рангам, как будто в человеческом обществе?