Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 1 - [15]

– Есть хлеб? – спросил он.

Хлеба не было.

– Нужно бы раздобыть как! – сказал он.

На рассвете я вышел на улицу, поймал мальчишку, дал ему алтын, – а вся деревня-то алтына не стоила, – и сказал:

– Ступай к Федоту и купи на грош хлеба, а копейка тебе за труды будет!

– К какому Федоту? – спросил мальчик.

– Ну вот к тому, что дом-то большой!

– Стало, к Петру! Это у него большой дом, он один и хлеб продает!

– Да, да! К Петру! Перепутал я, должно быть; Федот не продает!

Мальчишка убежал, а мы с отцом сели на завалинку у овина ждать.

Подошли к клети, по другую сторону овина, два мужика.

– Говорю, не в порядке, стало, не в порядке! – сказывал один.

– Да в чем непорядок-то? Рассуждай! – говорил другой.

– А в том непорядок, что вот в запрошлом месяце у меня кринку масла унесли! Ну скажи, кто унес?

– Да ты, може, сам под елку снес, да спьяна-то и забыл! А може, баба сарафан справить захотела, а тебе сказать и не подумала!

– Ишь ты! Как не баба! Ты, пожалуй, скажешь, что кринка сама себя унесла! Ну, а кто у Еремки по лету узду стянул?

– Хватил когда, по лету; да теперь рази лето? Еремка в город ездил, а там лихого народу не занимать стать! А у нас, слава те Господи, ни воров, ни татей не живет.

– Ан живет!

– Живет! Где живет? В твоей голове, что ли?

– Нет, не в голове, а где живет – там и живет!

– И ты видел?

– Коли говорю, так видел.

– Ну скажи где.

– Ну-ка ты, голова, скажи, отчего по ночам из Степанова овина дым идет? Что он, по зимам-то ночью хлеб сушит, что ли?

– Да рази идет?

– Вот третьи сутки кажинную ночь сам вижу, право слово, вижу!

– Да ты по ночам-то звезды считаешь, что ли?

– Нет, я бурку наведать хожу; в закут поставили, так, знаешь, наведывать нужно. Только вот иду и вижу – месячно таково было – дым. Что бы такое? Сперва было спужался, пожар, думал…

Мы с отцом слушали. Отец встал и сказал:

– Довольно, идем!..

Мы не стали ждать мальчика с хлебом и пошли околицей, стараясь ни с кем не встречаться.

– Трех дней провести на месте не дадут! – сказал отец. – Это было его первое слово ропота на нашу скитальческую жизнь.

В Зацепине – узнали мы – какого-то комиссара прислали и двух драгунов. Тот начал там все мутить по-своему и мать очень стеснил, так что ей и весточки к нам переслать нельзя было.

Пожалел отец свое родовое Зацепино.

– Нужно этого комиссара и драгунов его во что бы то ни стало спровадить! – сказал он.

– Что ж, батька, – отвечал я. – Он, сказывают, занял Поликарпову избу, и драгуны с ним. Можно подобраться вечерком попозже, заколотить хорошенько кругом и всю избу вместе с ними спалить. А там и поминай как звали!

– Ну нет! – сказал отец. – Это не дело. Первое, свое добро жечь не приходится, а потом другого пришлют, и все хлопоты будут даром. Да и княгиню мою жаль. Ей и теперь жутко, а тогда совсем со света Божьего сгонят. Пожалуй, еще подумают, что она велела. А я тебе вот что скажу, ну делали, что могли, а коли сила не берет, делать нечего, нужно смириться. Это не значит, что мы волей ярмо принимаем, когда против нас чуть не целое царство идет. Лучше голову дать снять, чем на нищенство весь род обречь. Пойдем к царю!

Царь, однако ж, головы не снял.

– Где был? – спросил он сурово отца, когда тот, потупив голову, молча стоял перед ним, приведенный Яковом Федоровичем Долгоруким.

– На богомолье ходил, за твое царское здравие помолиться! – отвечал отец.

– Что долго?

– По обету пешком ходил, ну а ноги-то не молодые.

Отцу тогда давно за пятьдесят было, а от трудов и огорчений он казался старее.

Царь не сказал ни слова и назначил его к Ромодановскому в совет, а меня рядовым в Преображенский полк в запасную роту записал.

Ромодановский был вельможа умный, нашего рода, Рюрикович, от стародубских удельных князей, и тоже такого колена, которое долго удерживалось принять на себя иго служилых.

С виду он был тоже враг всяких новшеств, но только так вел дела, что все они в царскую руку шли; за то Петр его и любил.

Он сразу понял отца.

– Полно, князь Дмитрий Дмитриевич, – сказал он, – выше лба уши не растут, пролитое полным не бывает!

Отец смолчал; но ни подражать, ни даже согласиться с ним не мог. Раз даже сказал ему:

– Ты только Ромодановский, а я Зацепин!.. Помни!

Отец думал, что тот рассердится, но старый и суровый князь Федор Юрьевич только засмеялся.

– Э-эх, братец, ты все свое! Пойми, что старое ушло, нужно начинать сызнова! И Ромодановский, и Зацепин, и Меншиков – все равные князья и все рабы государевой воли! Какой, братец, теперь род, когда вон детям нашим с рядовых службу начинать приходится!

Отец не сказал ни слова, но остался при своем. Ромодановский, нечего сказать, ему мирволил.

Мне мой полк показался хуже каторги. И ведь будто нарочно, – в полку были больше все дворяне да боярские дети, а меня записали в отделение, в котором урядником был сын нашего зацепинского пастуха.

Он под Нарвой еще отличился и был, нечего сказать, молодец и грамотный; службу всю постиг до тонкости и, говорят, был мастер обучать. Он имел право не только штрафовать меня всячески, но на ученье даже бить. Я чуть с ума не сошел, когда это узнал.

Когда меня к нему привели, он сказал:

– Ну, княжич, держи у меня ухо востро! Ведь отец-то твой, старый князь, у нас в Зацепине и сам не любил никому повадки давать! – и на первом же ученье так стал меня муштровать, что я счел необходимым поговорить с отцом.