Рижский редут - [9]

– Еще когда господин Барклай изволил нас инспектировать весной, было говорено, что коли по плану Оппермана для обороны Риги надобны канонерские лодки, то самое время ими озаботиться. У нас – считай! – всего шесть, нужно хотя бы вчетверо больше.

– Опперман рассчитал, что хватит двенадцати, – напомнил я.

– Что он смыслит во флоте?! Ну, положим, решение о том, что строить их на месте незачем, было верным. У нас тут и строить их некому, и сажать на них некого. Но за это время их вполне можно было привести из Роченсальма, чтобы они уже стояли тут в полной готовности. Зима, черт бы ее побрал! Треклятые немцы дождутся, пока на том берегу явятся вражеские батареи, и тогда лишь примутся ахать: ах, ужас, ахти, война! Фон Эссен спятил, коли полагает, будто город готов к обороне. Боеприпасы и амуницию завезли, на долгую осаду хватит, а новобранцы не обучены и с сараями до сих пор чертовня какая-то!

Те хибары, что украшали бастионы, наконец-то снесли, но у магистрата явилась новая головная боль – строения в предместьях. Многие следовало убрать, ибо под их прикрытием противник мог добраться до самых валов Рижской крепости и Цитадели. Но всякая собачья конура кому-то да принадлежит. Надо было установить хозяина, произвести оценку постройки, и лишь потом снести ее с лица земли. Как и следовало ожидать, у многих зданий формально не нашлось хозяев – так что и разрушить их не могли. Такого в Риге, где властвовал немецкий порядок, быть не могло – однако ж было!

Николай Иванович еще долго ворчал на фон Эссена, хотя прекрасно знал – тот сменил на комендантском посту князя Лобанова-Ростовского всего лишь в конце апреля, когда даже не было толком известно, с кем мы имеем дело, и «Примерный журнал осады Риги», присланный нам Барклаем, составлялся на том основании, что Бонапарт, напав на нас, обойдется без помощи прусской армии. А он не обошелся – и генерал Граверт с маршалом Макдональдом уже двигался к Митаве. От Митавы же до Риги рукой подать – даже с обозами не более трех дневных переходов. А известно, что Бонапарт не больно любит обременять войско обозами. Он убежден, что армия на марше сама себя как-нибудь прокормит.

– Хорошо хоть, Левиз вернулся в строй, – сказал наконец он, произнося эту фамилию на французский лад, с ударением на последнем слоге. – На него вся надежда. Вон, даже поставили командовать отдельным отрядом. Эх, кабы не стоял над ним фон Эссен… Ну, ступай.

Я покинул кабинет, Шешуков же остался у окна, с тоской глядя на опустевший порт. Он сделал все, что мог, все мелкие лодчонки привел в боевую готовность. Он был опытным командиром, наш добрый Николай Иванович, он командовал фрегатом «Слава» в бою со шведами у Гогланда, командовал «Болеславом», обороняя Поркалауд, за что получил «Георгия», а золотую шпагу – за Ревельское и Выборгское сражения. Он и Роченсальм сумел от шведов отстоять, будучи его командиром, пока мы маялись в Лиссабоне. Он умел командовать флотилиями, но сейчас оказался почти безоружен.

Эти лодчонки и шесть средних канонерских лодок составляли все наши военно-морские силы. Эскадра Сенявина сгнила на Портсмутском рейде, немногие корабли и фрегаты, назначенные для возможной обороны столицы, стояли в Кронштадте, а шхерный флот – в Роченсальме. Эскадра же адмирала Тета, в которую входило восемь линейных кораблей, отправлена была в Северное море, где вместе с нынешними нашими союзниками-англичанами блокировала французское побережье.

Война начиналась для нас, моряков, крайне бестолково.

Да, я все еще считал себя моряком. Очевидно, я еще не получил довольно неприятностей, мне мало было лиссабонского и портсмутского сидения, я недостаточно повредил себе здоровье за четыре года пребывания в составе сенявинской эскадры. Мне, как мальчишке, еще мерещился далекий и неприступный Роченсальм с гаванями, полными военных кораблей. Мне снились товарищи мои, с которыми плавал я в Эгейском море, я тосковал по Артамону и Алеше Суркову, по другим молодым офицерам, с которыми подружился, и болезненно ощущал свое одиночество. Тогда при любых обстоятельствах мы составляли братство. Теперь же я остался один – словно спасся при кораблекрушении, погубившем всех моих товарищей.

Я был самым нелепым созданием в свете – сухопутным моряком. И прекрасно сие осознавал!

Сухопутным моряком стал сейчас и вице-адмирал Шешуков – но Николаю Ивановичу было под шестьдесят, в такие годы как раз и следует осесть на берегу и исполнять такой долг перед Отечеством, который не мешает врачевать былые раны и старческие недомогания. Я же был слишком молод – мне исполнилось двадцать четыре года. И здоровье мое в Риге поправилось, чего, кстати говоря, не произошло бы в Санкт-Петербурге, рижский климат оказался куда более здоровым. К тому же доктор посылал меня на воды в Бальдон, езды туда от Риги часов восемь, и если бы не жалкие домишки, где приходилось ютиться нам, хворым, сей курорт мог бы прогреметь на всю Европу. Я вставал в шесть часов утра, шел пить воду и брать ванны, после чего сытно завтракал – эти целебные воды пробуждали во мне неслыханный аппетит. Неизменных карточных игр и всеми обожаемого бостона я избегал – охотнее уединялся с книжкой, немецкой или французской, в какой-либо беседке и набивал себе голову знаниями вплоть до вечернего купания.