Я взглянул на часы. Андрей отдыхал десять минут. Можно сменить программу.
Он заметил, как дрогнула чашечка микрофона, и поспешно сказал:
— Ты опять погрузишь меня в электромагнитные кошмары?
— Потерпи, — сказал я как можно ласковей.
— А что я болтаю в бреду?
Я заглянул в его глаза. За долгие годы медицинской практики я научился отыскивать страх в глазах самых мужественных больных. Но в его глазах не было ничего, кроме любопытства.
— Ты звал мать. Просил, чтобы она спела песню.
— Вот как… Погоди, старик!..
Что заставило меня подчиниться ему и не включить микрофон?
— Песню… А знаешь, какую?
Он попробовал запеть, но в горле клокотало, и мелодия не получалась.
— Не напрягайся, — сказал я и положил руки ему на плечи. — Расслабься.
Его мышцы послушно расслабились под моими пальцами, и я подумал, что ему не протянуть и суток. В то же мгновение меня словно кольнуло что-то, заставило посмотреть на больного. В его взгляде, устремленном на меня, сочувствие сменилось жалостью. Несомненно, он видел мою растерянность и бессилие.
— Погоди, погоди, старик, дай сообразить, вспомнить… Ты достаточно рассказывал мне о модуляторе. Тебе нужен номер модуляции, характеристика ритма… характеристика…
Его взгляд стал напряженным. Четкие морщины прорезали лоб — и беспомощный умирающий человек вдруг стал опять похож на командира, водившего нас на штурм бездны Аль-Тобо.
— Вот что, старик, ты когда передал сообщение моей матери?
— Позавчера, — ответил я, не понимая, куда он клонит.
— Значит, она прибудет с минуты на минуту, вечерним рейсом.
— Ну что? — спросил я.
— Ты выполнишь мою просьбу, старик. Ты впустишь ее сюда. И она споет мне.
Я не находил слов. Что можно было ответить на его просьбу?
— И вот что, старик. Постарайся запомнить. Пусть все будет, как обычно. Пусть модулятор работает себе на здоровье. Она не помешает ни ему, ни тебе.
Он говорил таким тоном, каким отдавал когда-то нам команды. Он никогда не повышал голоса и не очень жаловал повелительные наклонения. Он просто говорил, а мы выполняли, даже если его слова казались абсурдными. Так сильно мы верили ему и его словам.
Конечно, он на многое имел право, потому что рисковал чаще других и выбирал для себя самые трудные места. Но Павел был смелей его, Илья остроумней, Саша — эрудированней. А ведь все мы беспрекословно, без предъявления доказательств слушались только его. В наше время не могло быть и речи о суровой армейской дисциплине прошлых столетий. Командиры не назначались, а выбирались. Но если бы нам пришлось тысячу раз выбирать, мы бы остановились только на нем. Почему?
— А теперь валяй, старик, — сказал Андрей. — Я буду послушным.
Морщины на его лбу разгладились, углы губ опустились. Таким мы видели его очень редко. Даже во сне его лицо полностью не расслаблялось — за долгие годы он привык к состоянию постоянной готовности действовать, принимать решения, отвечать не только за себя, но и за других. Лишь во время отпуска иногда он позволял себе расслабиться так, как сейчас. Впрочем, сейчас у него был помощник в этом деле — угрюмый и грозный. Он все время незримо стоял за его плечами.
Я включил четвертую программу — подготовительную. Вышел в коридор. Здесь остановил медсестру и, проклиная себя за слабость, попросил:
— Спуститесь в приемную, разыщите Веру Савельевну Городецкую и приведите ее ко мне.
Я поспешно вернулся в палату, продолжая честить себя. Почему я выполнил более чем странную просьбу Андрея? Право тяжело больного, умирающего? Жалость? Нет, я пытаюсь обмануть себя. Я сделал это вовсе по другой причине. Сработала привычка выполнять распоряжения командира, следовать его советам, верить в его непогрешимость. Я нарушил святой закон медицины — видеть в каждом больном только больного. И в самом деле — что осталось в этом жалком, бессильном теле, в бредящем мозгу с воспаленными очагами клеток, в невидящих глазах и потрескавшихся губах от непогрешимого командира?
Дверь приоткрылась, заглянула сестра:
— Городецкая здесь.
— Пусть войдет, — сказал я.
Полная женщина с измученным лицом. Самая обычная пожилая женщина. Глаза круглые, испуганные. Под глазами отечные мешки. Даже не верилось, что она мать нашего командира.
— С ним очень плохо?
Пожалуй, лучше всего не отвечать прямо. Но почему она сказала не «ему», а «с ним»? Случайно?
Голос ее дрожит. Дрожащие пальцы рук мнут кофточку. Сейчас она повторит свой вопрос, а потом начнет рассказывать об Андрее и умолять спасти его.
— Вы не ответили мне, доктор.
Вместо ответа я выразительно посмотрел на нее и заметил, как отчаянно изогнулись ее губы. Она заплачет и закричит: «Спасите его, сделайте что-нибудь!»
Я услышал короткий стон и костяной звук — скрип зубов и поискал взглядом стакан с тоником…
— Что можно сделать, доктор?
Да, да, это ее слова: в комнате, кроме нас и Андрея, никого. Ее лоб прорезали знакомые мне по другому лбу морщины, глаза остро и сухо блестели. Выходит, первое впечатление обмануло меня. Он не случайно был ее сыном.
— Андрей просил… — Я запнулся. Кому петь? Лежащему без сознания? И все же продолжил: — Чтобы вы спели песню. Он сказал, что знаете какую…
Теперь она поймет, что надежды не осталось. Я подошел к столику, где стоял стакан с тоником…
