Рисунок с уменьшением на тридцать лет - [32]

…Андрей Петрович открыл глаза и посмотрел на часы. Половина седьмого. В кухне стояла ужасная жара. Форточка была плотно закрыта. Раскладушка упиралась в радиатор, к нему была прислонена подушка. В радиаторе журчала вода. Андрей Петрович дотронулся до чугунной поверхности. «Ну, конечно, теплая… Уже пробное? Не рано ли?.. Или в связи с ремонтом…»

В комнате плакала внучка, Анна Васильевна вполголоса уговаривала её «не будить дедушку». Андрей Петрович спустил ноги и сел. Голова гудела, сердце билось с дикой частотой. «Перегрелся», – подумал он, вспомнив душную площадь, нещадно палящее солнце, тонкую тень от столба и невстречу с давно почившей матерью… Поднялся, влез в брюки и вошёл в комнату. Анна Васильевна сидела на стуле, держа под мышки плачущую крошку, по ее засунутой в рот ручке текли слюнки, по щекам – слёзы, ножки неуверенно упирались в прабабушкины колени.

– Доброе утро. Кто и почему тут плачет?

Ребёнок от неожиданности затих, на глазных стеклышках застыла влага.

– Разбудили вас? Капризничает, зубки режутся.

– Ничего, пора вставать. Чем могу вам помочь – у меня есть два часа?

– Погуляйте с ней, а то мне тяжело. В магазин не надо, у меня всё есть. Вечером не приходите, вам тут неудобно. А завтра уже родители приедут.

– Ну, я ещё вам сегодня позвоню, скажете, нужен ли я.

Заметив завалившуюся за кресло картонку, он поднял её. Это оказалась старая семейная фотография: молодой мужчина в чёрном фраке, с белой бабочкой на крахмальном воротничке сорочки, – по всей вероятности, отец семейства, – стоит справа, слева восседает явно беременная супруга, с роскошной причёской и холодным выражением лица, а между ними, на столике с фигурными ножками и ажурными перекладинами, сидят дети – мальчик лет шести, в белой рубашке с большим бантом на груди, и девочка лет четырёх, в белоснежном платьице, белых чулочках и белых туфельках, с роскошными волосами ниже пояса. Мальчик напряжённо смотрит в объектив, откуда, наверное, в этот момент вылетает птичка…

– Это я на днях мужнин альбом рассматривала. Вот это – мой муж, – она показала на мальчика с бантом. – Этой фотографии сто лет.

На фотографии надпись: «Выполнено у Данилова, у Мясницких ворот напротив телеграфа Д. Кабанова». На оборотной стороне зеленоватая гравюра: «волшебный фонарь» на треноге, пальма и мольберт с кистями.

– Да-а-а… Вот это качество! Хотел бы я так выглядеть в сто лет…

В скверике в этот ранний час никого не было. Приятный ветерок передвигал по земле немногочисленные сухие листья, облегчал голову, обтекал коляску, в которой спал ребёнок. На успокоившихся губках недвижно лежал синий квадрат соски.

Небо заполнили облака – светлые, плотные, объемные. «И всё же во сне все страшней, чем наяву», – подумал Андрей Петрович, выпуская из головы на простор, как птицу из клетки, демонический смех брата на площадке полуразвалившегося дома. Смех вспорхнул, прозвучал в последний раз и стих, юркнув через голубую прогалину за облака…

IV

…Когда появилась надежда, что наконец удастся заштопать озоновую дыру, по всей земле пустить сверхскоростные поезда и ознаменовать торжество Справедливости – именно так почему-то виделась Художнику новая жизнь, – наступила старость.

Судьба на последний зубок (хотя зубов было еще довольно много) подарила Художнику особняк на окраине Измайловского леса – не новый, но отреставрированный и укреплённый, построенный пленными немцами, когда художник был маленьким ребенком. Конечно, этот подарок он купил на свои кровные, но и на том спасибо. Это ему награда за годы, проведённые в том злополучном городке…Лучше об этом не вспоминать…

Художник вытер цветастой тряпкой кисть, положил её на тумбочку, очистил руки растительным маслом и долгим взглядом посмотрел на неоконченный портрет. Благородное лицо давно ушедшего человека, с которым, в сущности, он не расставался всю жизнь и теперь уже не расстанется никогда. Правда, раньше не писал его портретов – не мог. Но знал, что настанет момент, когда напишет…

На клетке, стоявшей на широкой полке у стены, сидела Баба Яга, принявшая образ птицы цвета бархатной зелени с оранжевыми боками; крючковатый острый клюв выдавал Ягу с головой. Птица мрачно и недоверчиво, с каким-то брезгливым выражением смотрела перед собой, иногда поворачивала голову, запускала клюв под крыло и что-то оттуда раздражённо выковыривала.

На заляпанном красками подоконнике лежала фотография: класс мальчиков-восьмиклассников, напряженно глядящих в объектив: неоформившиеся, асимметричные лица, торчащие уши, бритые виски; на лацканах узких тёмных пиджачков – комсомольские значки. Сидящий посередине учитель спокоен и чуть-чуть ироничен. Справа от него – светловолосый подросток с длинной тонкой шеей, он единственный из всех не смотрит в объектив и, кажется, едва сдерживает смех…

Собственно, фотография ему почти и не понадобилась – так, для подстраховки. Все ещё осязаемый, слишком знакомый образ, чтобы прибегать к помощи фото. Другие фотографии пропали, пока он жил в том городе, эта случайно сохранилась…

Птица тяжело, бреющим полетом перелетела с клетки на плечо Художника. Он повернул голову и поцеловал Ягу в клюв. Она недовольно попятилась, сползла по блузе Художника, потом по брюкам на пол.