Рисовать Бога - [2]

Славик спрятал протез в нагрудный карман и полез в коробку. На дне ее лежал последний предмет: морковного цвета папка на молнии, с желтой надписью «50 лет Великого Октября. Материалы конференции». Папка содержала тетрадь в темной кожаной обложке. Тетрадь была старая, с обтрепанными краями, страницы пожелтели, некоторые были вырваны под корень. Фиолетовые чернила соседствовали с карандашом, почерк был разборчивым, но многие фразы и даже абзацы не читались совсем.

Приглядевшись, Славик понял, что написаны они не по-русски.

– Наверное, про это Левушка говорил.

Славик перелистывал страницы, некоторые выпадали, и он водворял их в тетрадь с поспешностью, с какой ребенка водворяют в кроватку, не желая приучать к рукам.

– Надо почитать, – сказал Славик без всякого энтузиазма. – Или сразу Леве отправить? Пусть сам разбирается. И что значит «узнавать из Интернета»?

Мысль о том, что кто-то что-то знает про «историю семьи», была ему неприятна. Да и что было знать? Ничего в ней не было такого, чего не было у всех.

– Письма и фотографии оставь, остальное обратно в коробку, я на помойку снесу.

Опираясь на Сонечкино плечо, Славик начал подниматься с пола. И за те несколько секунд, что он поднимался, Сонечка успела коснуться его руки своей щекой – и засмеялась.

Этот беспричинный смех раздражал Славика так же, как и Сонечкины «а?». «Ну, что смешного сейчас было?» – скорее даже не спрашивал, а восклицал он.

Сонечка ласково смотрела на мужа выцветшими, бывшими синими глазами и не отвечала. «Вот видишь, ничего!» – отвечал он за Сонечку, и прения, не начавшись, заканчивались.

Славик вздохнул и пошел в комнату. Тетрадь он забрал с собой.

__________

Славик принадлежал к той категории населения, для которой рекламки возле метро уже не предназначались. Бойкие девушки и юноши протягивали направо-налево листочки с информацией об услугах и товарах, но Славика упорно игнорировали. Точно он был невидимкой. Ничего странного для Славика в этом не было. Он знал, что лично его – нет. И не обижался. Вороны его тоже не замечали. Одну такую он встретил прошедшей весной, возвращаясь из магазина.

Ворона купалась на газоне, в растаявшем сугробе. Собственно, до конца сугроб не растаял, а только загустел и почернел от придорожной копоти, и ворона самозабвенно заныривала в маслянистую, наваристую черную жижу.

Это была самая счастливая ворона на свете. Клюв ее был приоткрыт от удовольствия, маленькие глазки возбужденно сверкали, а по голове и крыльям, антрацитово блестя на солнце, стекала грязь. Выныривая, ворона каждый раз быстро осматривалась, нет ли поблизости какой опасности, будь то машина, человек, или кошка, и снова продолжала купаться. На Славика, стоявшего в трех шагах от нее, ворона не обратила никакого внимания.

Вороны Славику нравились, чего нельзя было сказать о голубях. Причину своей нелюбви к этим птицам Славик объяснить не умел. Раньше, когда верхняя соседка, теперь уж покойница, подкармливала голубей на подоконнике, Славик неизменно страдал от звука, исходящего от птиц, – утробного звука, похожего на урчание незаглушенного мотора.

На просьбу кормить голубей «где-нибудь в другом месте» соседка не реагировала. А ходить скандалить Славику было неудобно, поскольку работали они на одном заводе, – он рядовым сотрудником планового отдела, она контролером ОТК. Да, собственно, скандалить ни он, ни Сонечка не умели, что, против ожиданий, наводило на него тоску.

Такие же, как он и Сонечка, пенсионеры, тоже наводили на него тоску. Ему хотелось, чтобы никого их не было, их, когда-то цветущих «членов общества», готовых сносить любые трудности, «лишь бы не война», их, кто на первомайских и ноябрьских демонстрациях бодро шел мимо трибун с бумажными цветами в руках и детьми на закорках… Теперь они были ему отвратительны.

В метро и на улице он видел прежде всего их. Его взгляд безошибочно выделял среди толпы таких же, как он, неприкаянных, но с деловым видом снующих в поисках «где подешевле». Он узнавал в них себя, они раздражали, от них хотелось избавиться, они были подтверждением и усилением его собственной слабости.

Славик с болезненной отчетливостью помнил и старуху, из авоськи которой вывалились и раскатились по полу автобуса яблоки «с чуть подгнившим бочком», и ее, под общими взглядами, такое жалкое «ничего, можно вырезать и кушать».

Помнил супругов в метро: худые, с желтоватыми лицами, одетые «бедно, но чисто», они, судя по тележке на колесиках, этому современному атрибуту каждого пенсионера, ездили отовариватьсяна какой-то дальний и менее дорогой продуктовый рынок. Выходя из вагона, старик в толчее задел мужчину лет сорока. Крепыш в кожаной куртке выскочил, пнул ногой тележку и успел заскочить обратно в вагон, прежде чем двери закрылись.

Поезд уехал, старик виновато глянул ему вслед и начал обеими руками выравнивать завалившуюся на бок тележку, а жена, поднимая с перрона банки, громко, с расчетом на идущих мимо людей, выговаривала мужу за невнимательность.

Славик понимал, что эти ежедневные странствия предпринимаются не только ради экономии, но и с другой целью: для заполнения