Рисовать Бога - [11]
Я думал, еще миг, и она улетит, но птица не двигалась. Когда до нее оставалось не больше метра, я растерялся. Птица будто ждала меня. Пройти мимо, сделав вид, что ее нет, что ничего необычного не происходит, значило упустить какой-то невероятный шанс. Пройти просто так – было бы величайшей глупостью, пренебрежением к доверию птицы, ее терпеливому ожиданию, пренебрежением к случаю, что свел нас на этой пустынной жаркой улице.
Я замедлил шаг, а потом, все еще не веря в происходящее, протянул руку и погладил птицу по шелковистой спинке. И только потом она улетела.
Было странно, что я должен продолжать свой путь, словно ничего не произошло. И никого не оказалось рядом, кто мог бы подтвердить, что это – было. Подушечками пальцев я все еще чувствовал сотканное из капилляров и воздуха дрожащее тело птицы.
«Это была моя душа», – сказала Рита. Мы проснулись поздно, пообедали в дешевом ресторанчике возле ее дома, а потом гуляли в саду Обсерватории. Было пасмурно, под ногами крошилась наледь, оставшаяся после вчерашних заморозков, только что закончился мелкий январский дождь, и на голых ветках висели капельки, много-много капелек на равном расстоянии друг от друга. Рита наклонила ближайшую ветку и начала собирать их губами, одну за другой, сколько могла достать. И это было продолжением вчерашнего дня. Теперь все дни будут продолжением вчерашнего дня. Прошедшее настоящее.
Вчера все вышло случайно. Просто я спросил – эта ее внезапная бледность и вдруг ледяные руки, почему это. Не думаю, что мой вопрос был бестактным, даже если речь шла об обычном женском недомогании. Рита как раз высыпала на язык порошок из бумажного пакетика с латинской надписью pulvis foliorum digitalis.
Она поставила стакан с водой, села и закрыла глаза: «Просто иногда я умираю. На несколько секунд. Но ничего, это проходит».
Я опустился на ручку кресла, чтобы быть ближе к Рите. А может быть я стоял рядом и только склонился к ней. Не помню. Я не чувствовал своего тела. Такого со мной никогда не бывало, чтобы я совсем не помнил, где находится мое тело, и не чувствовал его. И звуки тоже пропали. Я весь сосредоточился на ощущении Ритиных прохладных губ. То, что я делал, было похоже на то, как Рита собирала дождевые капли с ветки в саду Обсерватории. Я запомнил только, что дышал медленно и глубоко, как при засыпании, и еще тот миг, когда ее губы дрогнули, отвечая мне.>
<…Хенрик оказался прав. Поиски работы завершились совсем близко от моего дома, в маленьком нотариальном бюро на улице Дагер. «Ведь это тоже заработок». Именно так выразилась Рита. И заработок постоянный. Переводя с языка на язык документы, эти свидетельства человеческой жизнедеятельности, становишься участником бесконечной интернациональной комедии, книги жалкой и величественной одновременно. «Быть секретарем общества…» Заманчиво, но, думаю, не вполне безопасно по нынешним временам.
Вчера опять приходил тот господин. У него сухие волчьи глаза, редкие, гладко зачесанные волосы и военная выправка. Он говорит по-французски с легким польским акцентом. В здешнем вавилоне быть уверенным в чьей-либо национальности невозможно. Не исключено, что он русский, в кармане его пальто, явно из хорошего дома, я заметил советскую газету. Он перехватил мой взгляд и поинтересовался, не из России ли я. «Нет, но бывший подданный». Господин понимающе кивнул.
Он приходил, чтобы составить завещание: библиотека отходит друзьям, так же как и некая бедная родственница, которую они должны содержать до конца ее жизни. Не слишком ли сентиментально для человека с такой брутальной внешностью?
Он сказал, что на следующей неделе придет снова. До сих пор у меня перед глазами его короткопалые руки и плотно сбитая, какая-то вульгарная фигура.>
Никогда прежде Эмочка на «воскресники», как она называла свои воскресные поэтические сборища, Славика не звала, и вдруг позвонила накануне и почти в приказном порядке велела быть.
К гостям Славик привычки большой не имел. Вели они с женой существование довольно замкнутое. А тут незнакомые люди, немолодые уже, острят напропалую, хохочут, пьют вино, и, главное, взахлеб читают наизусть стихи.
Славику, чье знакомство с отечественной и зарубежной словесностью закончилось «слабенькой четверкой» на школьном экзамене по литературе, очень быстро стало не по себе. Он забился в угол, под портрет Ираиды Романовны, и тихо пил чай с куском сладкого пирога.
Кто-то из присутствующих начал игру в «продолжения». Один человек начинал стихотворение, другой подхватывал. «Слишком в Гамлете режут и колют. Мне милее куда „Три сестры“…», – начинал Гоша. «… Где все тихо встают и уходят. И выходят навек из игры…» – подхватывала Эмочка. «Теперь на нас одних с печалью глядят бревенчатые стены…» И кто-то следующий продолжал: «Мы брать преград не обещали. Мы будем гибнуть откровенно, мы…» Сознание Славика цепляло что-то близкое. Он чувствовал, – стихи были красивые, большинство грустные. И все без исключения – «про любовь». Так почему-то казалось Славику.
Эмочка дурачилась, кокетничала, и говорила вещи несусветные. Например, про годы, проведенные в лагере, сказала: «Было такое счастливое время! Мы с утра и до ночи говорили стихами!» Муж Гоша смотрел на нее с обожанием.
Люба давно уже не смотрела на небо. Все, что могло интересовать Любу, находилось у нее под ногами. Зимой это был снег, а если вдруг оттепель и следом заморозки◦– то еще и лед, по весне – юшка из льда и снега, осенью – сухая листва, а после месиво из нее же, мокрой. Плюс внесезонный мусор. Было еще лето. Летом был все тот же мусор из ближней помойки, растасканный за ночь бездомными собаками (потом конкуренцию им составили бездомные люди), на газонах бутылки из-под пива (а позже и пивные банки), окурки, сорванные со стен объявления и собачье дерьмо.
Повесть «Любовный канон» – это история любви на фоне 1980—1990-х годов. «Ничто не было мне так дорого, как ощущение того тепла в груди, из которого рождается всё, и которое невозможно передать словами. Но именно это я и пытаюсь делать», – говорит героиня «Любовного канона». Именно это сделала Наталия Соколовская, и, как представляется, успешно. Драматические коллизии Соколовская показывает без пафоса, и жизнь предстает перед нами такой, какая она есть. То есть, по словам одной из героинь Франсуазы Саган, – «спокойной и душераздирающей одновременно».С «Любовным каноном» Наталия Соколовская стала лауреатом Премии им.
«…Схваченный морозом виноград был упоительно вкусным, особенно самые промороженные ягоды, особенно когда они смешивались со вкусом слез. Анна знала – не всякому счастливцу дано испробовать это редкое сочетание»«Сострадательное понимание – вот та краска, которую Наталия Соколовская вносит в нынешний «петербургский текст» отечественной литературы. Тонкая наблюдательность, необидный юмор, легкая и динамичная интонация делают ее прозу современной по духу, открытой для живого, незамороченного читателя» (Ольга Новикова, прозаик, член редколлегии журнала «Новый мир»).В оформлении обложки использована работа Екатерины Посецельской.
За эту книгу Наталия Соколовская получила Премию им. Н. Гоголя (2008). Книга вошла в длинный список премии «Большая книга 2008».Героиня романа по профессии редактор, а по призванию – поэт. Она закончила знаменитый и полускандальный московский Литературный институт на излете советского строя, а к началу повествования работает в издательстве образца «постсоветского капитализма с получеловеческим лицом».После окончания Литературного института Даша оказывается в Грузии. Туда привела ее любовь к поэту Борису Пастернаку.
В больничный двор Латышев вышел, когда стало смеркаться. Воздух был свежим и горьким. Латышев ступил на газон, поворошил ботинком прелые листья. Пронзительный, нежный запах тления усилился. Латышев с удовольствием сделал несколько глубоких вдохов, поддался легкому головокружению и шагнул за ворота…
Героиня романа – женщина, рожденная в 1977 году от брака советской гражданки и кубинца. Брак распадается. Небольшая семья, состоящая из женщин разного возраста, проживает в ленинградской коммунальной квартире с ее особенностями быта. Описан переход от коммунистического строя к капиталистическому в микросоциуме. Герои борются за выживание после распада Советского Союза, а также за право проживать на отдельной жилплощади в период приватизации жилья. Старшие члены семьи погибают. Действие разворачивается как чередование воспоминаний и дневниковых записей текущего времени.
Герой романа, как это часто бывает в антиутопиях, больше не может служить винтиком тоталитарной машины и бросает ей вызов. Триггером для метаморфозы его характера становится коллекция старых писем, которую он случайно спасает. Письма подлинные.
Les trois mousquetaires.Текст издания А. С. Суворина, Санкт-Петербург, 1904.
Четвертая книга монументального автобиографического цикла Карла Уве Кнаусгора «Моя борьба» рассказывает о юности главного героя и начале его писательского пути. Карлу Уве восемнадцать, он только что окончил гимназию, но получать высшее образование не намерен. Он хочет писать. В голове клубится множество замыслов, они так и рвутся на бумагу. Но, чтобы посвятить себя этому занятию, нужны деньги и свободное время. Он устраивается школьным учителем в маленькую рыбацкую деревню на севере Норвегии. Работа не очень ему нравится, деревенская атмосфера — еще меньше.
В книге описываются события жизни одинокой, престарелой Изольды Матвеевны, живущей в большом городе на пятом этаже этаже многоквартирного дома в наше время. Изольда Матвеевна, по мнению соседей, участкового полицейского и батюшки, «немного того» – совершает нелепые и откровенно хулиганские поступки, разводит в квартире кошек, вредничает и капризничает. Но внезапно читателю открывается, что сердце у нее розовое, как у рисованных котят на дурацких детских открытках. Нет, не красное – розовое. Она подружилась с пятилетним мальчиком, у которого умерла мать.
Папа с мамой ушли в кино, оставив семилетнего Поля одного в квартире. А в это время по соседству разгорелась ссора…