Римские призраки - [36]

— У меня внезапно возникло желание, которым я хочу поделиться с тобой. Поедем завтра в Париж, прошу тебя. Там в Гран-Пале будет выставка Коро.

— Этот художник меня как раз и не интересует, к сожалению.

— Его переоценивают. Может, ты и права, — сказал он с хитроватой улыбкой. — А почему бы нам сегодня не поужинать вместе в Риме?

— В другой раз. Сейчас я должна найти своего мужа.

Я огляделась вокруг в поисках Джано, который наблюдал за мной, стоя в нескольких шагах от меня.

— Я ляпнул глупость?

— Нет.

— Мы еще увидимся?

— Возможно.

— Хочешь сказать, что это дело случая? — спросил он, прикидываясь огорченным.

— Скорее доброй воли.

Я попрощалась с писателем с улыбкой, полной недосказанности. Он не нашел ответа и остался стоять неподвижно и смущенно. Я подошла к Джано, который болтал с какой-то молодой незнакомкой.

— Однако, дорогая моя, — сказал мне Джано с горькой усмешкой, — ты отдаешь себе отчет в том, что ведешь себя как женщина, которая ищет, к кому бы пристроиться? Я своим глазам не верю.

— Да нет, уж если на то пошло, я веду себя как женщины, страдающие от одиночества: они время от времени попадают на светские рауты и оглядываются по сторонам в надежде встретить приятного мужчину, чтобы просто поболтать.

— Или для мимолетного эротического приключения, а может, и для долгого эротического приключения. Женщины, готовые на все, но сохраняющие право выбора.

— Не говори, что приревновал меня к этому незнакомцу!

— К незнакомцу, который встретил тебя такими объятиями. К незнакомцу, хорошо всем известному.

— Правда? А я о нем ничего не знаю.

Честно говоря, я даже названия не знала ни одной его книги, но в эту минуту его книги меня и не интересовали. Не стану отрицать, что Луччи Нерисси произвел-таки на меня впечатление. Ну да, скажем, он разозлил меня своей уверенностью, что я обязательно должна упасть в его объятия. Кроме того, меня раздражали его длинные и слишком черные волосы, мятый пиджак и неизменные линялые джинсы — как у человека, во что бы то ни стало желающего выдать себя за художника. Надеюсь, хоть стихов он не пишет. Господи, только бы он не был поэтом; не знаю почему, но поэзия меня не увлекает, просто нервирует. К тому же мне вдруг припомнился персонаж из комиксов Файфера — без пиджака, длинноволосый, как этот. Там он говорит: «Я тоже хочу быть антиконформистом, как все».

Вообще Луччи Нерисси физически превосходил его, тогда как из-за своих манер был явно не на высоте. Но скажу откровенно, от мужчин я никогда не требую золотого сечения.

Так я и вела себя с Луччи Нерисси, то есть была готова терпеть его нахальство, делать вид, будто он поразил меня в самое сердце, но не в нутро. И это на глазах Джано — саркастически настроенного светского джентльмена, и вопреки памяти о Занделе. И пусть Зандель не говорит, что не мог мне перезвонить только потому, что один раз я не имела возможности ему ответить. В общем, он ведет себя как приговоренный к смерти. Нет на свете ничего более гнетущего, чем мужчина, оказавшийся носом к носу со слишком близким будущим в тесной беспощадной западне. В тот последний раз, когда мы встретились и любили друг друга с отчаянной яростью после мрачных разговоров, Зандель повел себя как слабый, умирающий человек.

А не Луччи ли Нерисси, тот интеллектуал, которого с иронией предугадал Джано в своей книге? Что до меня, то я ответила бы «нет», хотя уже проявляю к нему некоторый интерес.

А Дульсинея? Что говорит Дульсинея?

Джано

Кто знает, как переносит свою болезнь бедный Зандель, что о ней думает, что говорит о ней самому себе. Ему страшно? Безусловно, он знает, что жизнь в нем поддерживают переливания крови, поскольку его костный мозг не вырабатывает эритроцитов. А в основе всего лежит очень распространенное заболевание, название которого трудно произносить; обычно же его называют неоплазией, а в более тяжелых случаях — смертью. Эта ужасная американская лучевая терапия убила болезнь, но вместе с ней почти убила и самого больного, вызвав катастрофические последствия для красных кровяных телец. Случаи выздоровления от опухолей теперь, в процентном отношении, очень обнадеживают, но у Занделя, как, кажется, сказал гематолог, процентов уже не осталось.

Знает ли Зандель о грозящей ему опасности? Кларисса время от времени справляется у меня о нем, и я ей рассказываю то немногое, что узнаю в университете, то есть почти ничего, а о переливаниях крови и вовсе умалчиваю. Я только один раз звонил Занделю, но его жена ответила, что он спит (было одиннадцать часов утра). По холодному тону Ирины я понял, что ей неприятны эти звонки так же, как Занделю неприятны посетители.

Несмотря на заповедь Гиппократа, гематолог, лечащий Занделя, открыто сказал одному его компаньону по мастерской урбанистики, который интересовался положением дел: «Надежды мало».

Университетские коллеги и студенты говорят о Занделе так, словно он уже умер. Скорбные лица, несколько сочувственных слов, комментарии, передаваемые шепотом, глаза опущены, как на похоронах. Бедный Зандель, тебя умертвили прежде отведенного тебе срока, и уже заблаговременно началось печальное забвение, омрачающее память об усопших. Меня забудут на веки вечные, — говорил обычно Зандель своим ученикам, которые льстили ему, утверждая, что его «урбанистика для пешеходов» войдет в историю урбанистики и даже оставит долгую память в истории человечества. Зандель отвечал, смеясь, что история тоже забывчива и вообще забывчивость свойственна вечности по своей природе.