— Разлюбил польку? — спросил я как-то, Коля не ответил, а Алексей Борисович сказал:
— Я попрошу вас не касаться этого вопроса. Коле было бы тяжело.
Сведения о слишком прочном знакомстве Коли с Алексеем Борисовичем дошли до наших товарищей по классу. К преподавателям относились с принципиальным осуждением, как к представителям старого режима, и Васька Крыльцов, успевший залезть в политику, орал в классе:
— Товарищи, происходит возмутительная вещь! Я говорю о контакте товарища Красивого с мелкобуржуазными элементами из педагогического персонала.
— Брось, Вася, — сказали ему с задних парт, — сыграй лучше на теноре.
— Ну, если вы так просите… — согласился Васька.
Таким образом, Васькин протест не имел последствий, и дружба Коли с Алексеем Борисовичем продолжалась.
Однажды я встретил их. Они выходили из здания коммерческого клуба, где только что кончился митинг об Интернационале. Выходящих провожал духовой оркестр, толпа пела: «Никто не даст нам избавленья», и Коля Красивый, шедший рядом с Алексеем Борисовичем, раскрывал рот и плакал от непонятного мне политического умиления.
— Нам нужны труженики и борцы за революцию, — насмешливо сказал я, — а не чувствительные гимназисты, утопающие в слезах, как последняя институтка.
— Римлянин! — закричал в отчаянии Алексей Борисович, — имейте же мужество быть римлянином до конца! Что может искупить ваше позорное равнодушие в такую минуту?
В оркестре надрывался тенор Васьки Крыльцова, Коля всхлипывал, золотые очки Алексея Борисовича прыгали от негодования.
И римляне были побеждены; им осталось, однако, право насмешки над победителями.
Васька Крыльцов стал ответственным работником музыкальной секции какого-то учреждения, Коля Красивый вместе с Алексеем Борисовичем рисует агитационные плакаты. Прогоревшие святые грустно выглядывают из сохранившихся кое-где икон; мерзнут ноги Сергия Радонежского в нашей гимназической церкви. Отец Иоанн умер от огорчения религиозного характера, цветут на райских лугах неправдоподобные цветы: римские легионы наших дней спят в высоких каменных казармах.