Рифы далеких звезд - [36]

— Я уж думал, тебя рекой унесло, — усмехнулся Лесной Царь, и кокарда на его фуражке сверкнула в лучах утреннего солнца. — А ты, точно аист, расхаживаешь по крыше.

— Да, если бы ливни не прекратились и Огоста продолжала подмывать берега, ты бы увидел мои штаны и рубаху где-нибудь на кусте или в вымоине, — ответил учитель, спускаясь по стремянке к гостю.

Они курили, глядя на излучину за бродом. Река весело поблескивала сквозь тонкий дымок сигарет, и от нее веяло покоем, какой может навевать лишь земля после миновавшей беды.

— Мы тут с Маккавеем живем как выкорчеванные ивы на отмелях. Река огибает нас и бежит дальше. Хорошо, что ты навещаешь, да иной раз заглянут жители верхних сел, хоть словечком с кем перебросишься, — сказал учитель и поднес к сигарете уголек: отсыревший табак гаснул. — Говорят, во Врачанских горах прорвало запруду и много людей погибло. Ничего такого не слышал?

— Да, говорят, было такое… — произнес Лесной Царь так невозмутимо, словно речь шла не о человеческих жертвах, а о вырванном наводнением дереве. — Слухи самые разные ходят. Один мой корешок, лесник из поречья Ботуни, сказал, будто сам видел, как вылавливали утопленников из-под мостов. Совершенно голых. Свинцовая вода, мол, разъела одежду. А где-то из трясины выудили инструменты утопшего деревенского оркестра: басы, трубы — все грязью забито. Я его спрашиваю: «Газеты читаешь?» — «Читаю», — говорит. «Там что написано?» — «Ливневые дожди прорвали в горах небольшую плотину. Наш корреспондент, побывавший на месте происшествия, сообщает, что человеческих жертв нет. Жители заняты уборкой ячменя и редиса…» — «Написано так или не написано?» — «Может, и написано, — упирается он, — а я своими глазами видел, как вытаскивали из грязи утопших людей…» — «Ну и чего же ты хочешь? — спрашиваю я у него. — Чтоб местная газета целую страницу отвела этому делу, да еще, может, фото напечатала, да? Корреспондент ихний, который на месте побывал, он, брат, поумней нас с тобой. Для чего сеять панику? Кому это на пользу?»

— Сказать правду и сеять панику — вещи разные, — перебил Христофор Михалушев, понимая, что его слова прозвучат для ушей Лесного Царя так же неубедительно, как и возражения лесника из Ботуни. — Слухи-то ходят.

— Не всякому слуху верь, не всякую правду сказывай… Лесник этот, ботуньский, говорит мне: «Чего ты мне газету в нос тычешь, когда я своими глазами все видел!» — «Ну, допустим, видел, но одно дело видеть, а другое — осознать, что у тебя перед глазами было. Скажем, побывал там человек — может, и видел что, а может, все это ему только помстилось… В газету не для тех пишут, кто видел, газета — она для всех. Что ж, по-твоему, нагонять страх на людей, которые спокойно занимаются своим делом?.. Лично я никаким слухам не верю. Для меня только то верно, что написано черным по белому. Те, кто пишет, получше нас с тобой разбираются…»

— И по радио ничего не сообщили, — снова перебил его учитель. — К нам заходил на днях один горец с транзистором, но мы так ничего и не услыхали про то, что стряслось…

— А что ты хотел услыхать? Траурные марши? Трехдневный траур в самую страду? Никто в поле не выходит, техника простаивает, а мы сидим, молчим и думу думаем — так, что ли?.. Ничего нет хуже похоронной музыки: она придавливает человека. Будь самый что ни на есть боевитый народ, а поиграй ему несколько недель кряду похоронную музыку, и он раскиснет, а тогда можешь преспокойно одной-двумя дивизиями захватить его территорию… Помню, служил я в Ломском кавалерийском полку, ох, как нас военная музыка распаляла… Только, значит, заиграет оркестр походный марш, кони сразу уши торчком, мы трогаем рысью, а рука уже сама тянется к сабле рубить направо и налево.

— В кавалерии дело другое, — учитель улыбнулся, увидев, как воинственно взмахивает рукой лесник, словно сейчас выхватит саблю из ножен.

— Почему другое? А ты представь, что оркестр заиграет траурный марш. У коней ноги заплетаются, они тащатся еле-еле, точно клячи дохлые. А вражеская кавалерия — вон она, скачет, к примеру, от сторожки обходчика. Пока мы цепью рассыплемся, пока очухаемся, всех нас порубят… Потому я говорю моему дружку из Ботуни: «Правильно в газете написано. Раскисшему человеку грош цена. А вместо прорванной запруды мы другую поставим. Еще лучше прежней!..»

Лесной Царь пошарил рукой в карманах вязаной фуфайки, торжественно выдернул из пачки сигарету (это означало, что разговор окончен), нагнулся к огню прикурить и зашагал вдоль реки дальше, а учитель опять поднялся по шаткой стремянке на крышу — продолжать свою работу.

Под вечер появилась лиса. Христофор Михалушев заметил ее на тропинке возле водоразборной колонки. Она была тощая, с худыми, втянутыми боками и принюхивающейся узкой мордой. Рыжий хвост волочился по земле.

Люди в районе снесенного села теперь бывали редко (лишь Лесной Царь время от времени проходил тут со своим карабином), и лиса привыкла к шелесту деревьев и травы, к голосам перепелов и филинов, она не боялась их и преспокойно разгуливала по усадьбам, полям и речным бродам, где иногда задерживалась, подстерегая рыбу или пробегавшего по песку суслика. Не спугнул ее своими запахами и дым домика, где жили Михалушевы. Она спокойно направилась туда, будто знала, что у обитателей этого дома нет оружия и они ничего ей не сделают, разве что подымут крик или швырнут вслед камнем.