Ричард Длинные Руки — воин Господа - [63]

В голосе воителя было столько горечи, что уже контесса сказала ему успокаивающе:

– Астральм, не сжигай сердце… Были ведь еще и саги Вольгейда.

– Да все это бред! – возразил он яростно. – И самих саг не было!.. Только слухи, слухи…

Она возразила:

– Но если слухи хоть чуть-чуть верны…

Я поинтересовался осторожно:

– А что за саги… Вольгейда?

Она отмахнулась:

– Самые из древнейших… что дошли до Первых.

– Первых… кого?

– Первых альвов, конечно. Был найден только один текст, но за тысячи войн он исчез, погибли и все копии… Известно только, что якобы до прихода Первых, первых альвов… или до появления, это не одно и то же, здесь вроде бы уже жили люди. Их города занимали полмира, а крыши домов достигали звезд… Потом что-то произошло, много о пожаре, охватившем мир, о морях огня из-под земли, с небес, о морях, что вскипали и обращались в пар… Теперь трудно восстановить, что было в самой саге Вольгейда, а пересказы на то и пересказы, что все причудливее и причудливее…

Конт Астральм хмурился все больше, в глазах вспыхнула сдержанная злость. Резко поднялся, бросил:

– Мы не будем мешать вам ехать через наш лес. Гелионта, нас ждут!.. Надо торопиться.

Она поднялась с некоторой неохотой. Почти одновременно с нею встали и пятеро молчаливых эльфов. Я тоже поднялся, но еще раньше вскочил и поклонился красивой женщине Сигизмунд. Скула в самом деле покраснела и припухла.

Глава 14

Трава блестит, на каждом стебельке крупные блестящие бусинки, но копыта безжалостно рушили всю красоту. Солнце еще не вылезло из-за края, но в небе расплавленным золотом уже горят облака, меня качает в седле, я привык отсыпаться подольше, а летом ночи чересчур короткие.

Сигизмунд мчался рядом, свежий, как английский огурчик, что-то щебетал, его длани без устали поднимались, указывая на дивный мир, что сотворил Господь, возносил хвалу Его Трудам, восхищался, восторгался, ахал, едва ли не пел осанну…

…а потом как-то вдруг внезапно умолк, заткнулся, помрачнел. От этой перемены я проснулся, нащупал молот и повертел головой, отыскивая угрозу. В сторонке от дороги медленно проплывает разрушенная церковь. От деревни, что окружала ее, остались только редкие груды камней, остальное сгорело, унесено ветром, дождями, весенними ручьями. Но остов церкви уцелел, только крест с крыши вывернут с корнем, окна зияют черной пустотой, а под стенами еще блестят осколки цветного стекла…

В старые времена русские переселенцы в Сибирь или на Дальний Восток, прибыв на облюбованное место, первым делом рубили церквушку, сами ночуя на телегах и под телегами, а затем уже строили дома себе. Здесь могло быть так же, только если русские останавливались на церкви из дерева, то в этих краях и после того, как село окрепло и разрослось, о церкви продолжали заботиться: перестраивали, улучшали, а изрядно подгнившее дерево однажды заменили не новенькими бревнами, а массивными каменными глыбами. Это был немалый труд, ведь сами крестьяне по-прежнему жили в деревянных домах, но церковь отгрохали громадную, всю из камня, на что потребовался труд не одной сотни лет, ибо камень добывали где-то далеко, каменоломен не видать, а тяжелые глыбы волокли издалека по одной в свободное, как говорится, время. А в остальное – пахали, сеяли, убирали урожай, молотили, мололи, ссыпали в закрома, кормили и выпасали скот.

Но за две-три сотни лет уложили массивный фундамент, иная крепость позавидовала бы, поставили огромные украшенные резьбой ворота, лучшие столяры тщательно и любовно обработали старый выдержанный дуб, а то и вовсе мореный для алтаря, церковной мебели, для добротных лавок со спинками – все на века, массивно, увесисто.

А сейчас одна половинка ворот все еще висит на верхней петле, поскрипывает и покачивается под порывами ветра. Остатки другой лежат на земле, раздробленные, с погнутыми металлическими полосами, потускневшими медными бляшками.

– Богохульники! – вскричал Сигизмунд, не выдержав. – Сэр Ричард, как Господь допускает такое?

– Чтоб мы видели, – ответил я.

– А зачем?

– Чтоб делали выводы.

Я остановил коня, поколебался. Сигизмунд смотрел с беспокойством.

– Вы хотите заглянуть?

– Жди здесь, – сказал я. – Я на минутку.

Он перехватил повод, под моими сапогами захрустели осколки пересохшей черепицы, стекла, остатки церковной утвари. В зияющий провал на месте ворот я вошел со странным чувством насмешки и гнева. Насмешка – понятно, я всегда насмехаюсь над церковью, что, как жаба, все еще пыжится, что-то изображает, но здесь все-таки больше чем насмешка: кто-то перебрал с глумлением – порубленные скамьи, алтарь, мебель, нагажено, даже на крепком камне стен следы от тяжелых топоров…

Везде следы огня, но дуб оказался в самом деле мореный, такой невозможно поджечь, и сволочи в бессильной злобе рубили все, что могли, гадили и пакостили, тоже как могли и где могли. И все же большинство скамей осталось там, где строители их поставили, стены хоть изрублены топорами, однако выше человеческого роста и до самого свода уцелели картины с летающими толстыми бабами, могучим дядей, которого я назвал бы Зевсом или Юпитером, но никак не Саваофом, с толстыми младенцами… без луков, но с неизменными покрывалами, которыми раньше закрывали бесстыжих афродит и диан, а теперь покрывают целомудренную Матерь Божью.