Ричард Длинные Руки — гауграф - [10]

Гримоальд переспросил:

– Споют? Почему споют?

Я отмахнулся.

– Да это так, вспомнил одного… Маркграфа Бретонской марки. Красиво погиб, прикрывая отступление великой армии императора Карла. О нем сложили героическую поэму, называется «Песнь о Роланде».

Арнульф проговорил с затаенной усмешкой:

– Вы рыцарь, сэр Ричард. Для вас стать героем песни должно стать главным аргументом принять как маркграфство, так и все, что с ним связано.

– Да, – пробормотал я, – главное – красиво умереть. Но я по своему невероятному великодушию постоянно предоставляю эту честь своим противникам. Просто сам поражаюсь своей доброте!

Я осушил кубок и налил себе еще, быстро соображая, что делать дальше. Император ничего не терял, предлагая мне это маркграфство. Во-первых, давно подмято варварами и последние сто или больше лет существует только на бумаге. Во-вторых, император сделал хороший ход, давая мне шанс легализовать хотя бы часть захваченного в Сен-Мари. Я не знаю возможностей императора здесь, по эту сторону океана, но, боюсь, он все-таки в состоянии, если его сильно обидеть, прислать на кораблях имперские войска. Сейчас к Сен-Мари у императора чисто теоретический интерес, это небольшая по масштабам империи полоска земли, которую, увы, не расширить из-за непреодолимого Великого Хребта.

Про тоннель, мелькнула мысль, император еще не знает… надеюсь. Надо через отца Дитриха передать, чтобы продолжали укреплять всеми силами. Надеюсь, сработает и моя угроза насчет обрушения, если что пойдет не по моей воле. Кстати, могут попробовать меня купить, уговорить, что-то предложить взамен…

Я сказал угрюмо:

– Честно говоря, мне очень не нравится эта внезапная зависимость. Пусть я с точки зрения легитимников всего лишь вожак громадной разбойничьей шайки, захватившей целое королевство, но зато был вольным! Даже королю Барбароссе подчинен чисто формально, об этом знает и он, и все в Армландии. Но сейчас…

Арнульф сказал спокойно:

– Думаю, вы знаете, что даже короли, тем более – императоры, не свободны.

Бабетта посмотрела на меня смеющимися глазами.

– Как говорит сэр Ричард, свободнее всех простолюдины.

– Совершенно верно, – подтвердил Арнульф, а я ошарашенно попытался вспомнить, когда же я такое ей говорил, – а сейчас вот вы, сэр Ричард, ощутите на себе, что вы – часть общества. Более того – часть империи! Лучше быть малой частью империи, чем большой – разбойничьей шайки. Вы сможете понять величие имперской идеи, имперской власти, имперских целей!..

Он выпрямился на стуле, лицо грозно сияет, глаза сверкнули мрачно, как звезды на темном небе. Вся фигура задышала величием и страстью.

– Гм, – сказал я, – возможно, возможно. Но сейчас я пока не готов. В смысле, не готов проникнуться величием.

– Вы дорастете, сэр Ричард, – пообещал Арнульф, он смерил взглядом мою фигуру и поспешно уточнил: – Я говорю о духовном росте.

Я пробормотал в показном недоумении:

– Что, и здесь священники?

Арнульф покачал головой.

– У нас величие церкви умело заменили величием империи. Всякий житель должен стремиться быть достойным империи! У имперских собственная гордость и свой путь к духовному обновлению.

– Для меня это пока сложно, – ответил я смиренно. – Можно, я как-нибудь потом проникнусь величием? Сейчас я все еще чувствую на себе ваши щипцы.

Арнульф дернулся, по лицу пробежала тень, я отметил это со злорадством, еще не раз напомню это гаду, раз уж не могу удушить на месте.

– Все зажило, – возразил он тусклым голосом.

Холод возник в моих внутренностях и не пожелал растворяться, сколько я ни уверял мысленно, что все кончилось, подвала того нет, а я среди друзей за столом.

– Правда? – переспросил я. – Думаю, не все.

– А где раны? – спросил он, не глядя мне в глаза. – У нас есть лекари. Можно тайно…

– В памяти, – отрезал я. – Несмотря на мою тупую натуру, неспособную на тонкие порывы, я все-таки прочувствовал ваши методы.

Он морщился, кривился, но от правды уйти некуда, да и не один я бросаю ему такое в лицо, ответил ровно и буднично:

– Кто-то должен это делать. Признайтесь, такая работа при любом строе нужна и востребована. Но лишь тот, кто верит в святость имперской идеи, может делать ее и не пачкаться.

Я заметил язвительно:

– Не пачкаться?

Он ответил холодно:

– Делать, как работу по добыванию нужных сведений, а не потому, что нравится получать от этого удовольствие. Поверьте, иные срывались… и начинали пытать для собственного наслаждения, упиваясь правом причинять другому страдания. Уверяю вас, таких немедленно убирают.

– Понятно, – сказал я. – Ничего личного, как любят прибавлять. Всего лишь работа. Отвечает тот, кто велел ее делать. Но почему-то этот аргумент не спасает от веревки… Так что мой совет и предостережение, несмотря на этот наш мирный разговор, все-таки постарайтесь не попадаться мне на пути.

Бабетта переводила взгляд с одного на другого, на губах бледная улыбка, но в глазах понимание, что мужчинам нужно сказать друг другу все, пусть не останется непроясненных вопросов. Сэр Гримоальд тоже молчит, даже мясо режет совершенно бесшумно, ни разу не звякнув ножом по дну тарелки. Вернувшийся Витерлих вообще держится тихий, как мышь, окончательно протрезвел, даже не решается самостоятельно тянуться к кувшину с вином, а подсказывает умоляющим взглядом слугам: налейте же, свиньи, чего застыли?