Резкое похолодание - [4]

Я сидел, грыз печенье, и каждое движение челюстей болью отдавалось в ушах, в глазницах, в затылке, в висках. И вся кожа на лице саднила. Но я терпел — я уже знал, что это такое.

Я сидел, грыз печенье, терпел и думал: надо же, как быстро я начал меняться.

А еще я думал, что это очень несправедливо: мне ведь так хотелось бы смотреть на себя в зеркало, наблюдать за всеми метаморфозами… Только вот — зеркала-то завешены. Такие порядки…

И еще я думал… словом, сидел и думал о том о сем.

А когда она стала перетаскивать свои пожитки в коридор — сумка, еще сумка, чемодан, пакет, рюкзачок, — я вдруг с ужасной отчетливостью понял, что она… она ведь не собирается никуда меня звать. Она хочет оставить меня здесь одного. Меня, у которого уже начало болеть лицо… Меня, с которым она должна делить этот дом! Она сейчас просто откроет дверь — и уйдет. И все.

Когда она вернулась в комнату за очередной сумкой, я быстро прошмыгнул в коридор, вытащил из-под стойки для обуви свой запасной ключ (эта дура почти всегда оставляла дверь незапертой — так что я обычно запирал сам), вставил его в замок и повернул на два оборота. Потом закинул ключ обратно под стойку — он громко звякнул, но она не услышала… Потом — ее шаги уже приближались — я вдруг сообразил, что это совершенно бессмысленно — у нее-то ведь есть еще один ключ!..

Она тем временем притащила свою сумку и явно собралась уходить. Взялась за ручку двери. Подергала…

Я притаился у нее за спиной.

Дверь не поддалась. Она, — как всегда, нисколько не удивившись — полезла в карман и вытащила свой ключ. Тогда я толкнул ее под локоть — довольно сильно, она даже слегка вскрикнула, но, опять же, не удивилась.

Ключ выпал, и я поймал его на лету. Очень ловко.

Потом она долго ползала у двери, искала. Она была уверена, что просто его уронила. Тот факт, что при падении ключ не звякнул о паркет, нимало ее не смущал… Когда ей надоело там ползать, она вытащила из кармана свой маленький телефон, нажала на кнопочку…

А на что я рассчитывал? Даже не знаю. Нет, ну на что? Неужели я думал, что, потеряв ключ, она послушно разберет вещи и скажет себе: «Ладно, раз дверь не открывается, останусь-ка я здесь, пожалуй, навсегда…»? Или я полагал, что, если задержу ее, она передумает?…

— При-и-ве-е-т, слушай, прикинь, я тут уже одетая, а у меня ключ… что?… Да видела я, что ты уже стоишь… Так я как раз и не могу выйти! Говорю же — у меня ключ куда-то завалился! Да! А у тебя с собой, который я тебе давала? Угу, поднимешься тогда?

Он, конечно, поднялся. Открыл дверь снаружи. На нем была дурацкая шерстяная шапка. Он поцеловал ее в губы. Они взяли сумки и вышли. Закрыли за собой дверь. А я остался один. Внутри.

Я должен был остаться. Я знал, что мое место здесь — по эту сторону двери…

Но когда она ушла, мне стало вдруг так тоскливо; нет, «тоскливо» — не совсем то слово… Мне показалось, что я попросту исчезну, сгину, перестану существовать, если останусь один. Мне показалось, что я растворюсь в воздухе, как призрак, что я стану пылью на мебели, стану ничем — если останусь в доме, куда больше не будет каждый день возвращаться она. К тому же у меня так сильно болело лицо — из-за нее, для нее…

И я открыл дверь. И я побежал за ней — хотя она меня не звала. Я выскочил в заснеженный переулок, в холодный белый воздух, зажмурившись и затаив дыхание, чтобы не впускать в себя эту мертвую белизну… И я догнал ее, и я запрыгнул за ней в машину, как глупая дворняга, испугавшаяся, что ее навсегда оставят одну в будке. И я поехал с ней. Господи, какой стыд…

Водил он ужасно, этот ее При-и-ве-е-т. Нервно и вместе с тем сонно, так что машина двигалась какими-то странными рывками, а на светофорах подрагивала в эпилептических конвульсиях. Я даже толком не помню, как мы добрались до его дома: не было сил следить за дорогой. От запаха бензина и курева меня укачивало. Лицо болело почти нестерпимо. Хуже, чем в прошлый раз. Оно и понятно: в прошлый-то раз изменения были не такими значительными…

Дом был некрасивый. Грязно-розовый, пятиэтажный, убогий, он походил на коробку из-под дешевой дамской обуви. В подъезде остро воняло мочой — собачьей, кошачьей, мышиной, крысиной, почему-то еще хорьковой (или, возможно, барсуковой — в таком «букете» и не разберешь; но в любом случае — откуда здесь?…), человеческой и даже, о господи… и даже нашей.

Мы поднялись на четвертый этаж (куцые заплеванные лестничные пролеты, низкие потолки), он позвонил в дверь. Открыла пышногрудая конопатая девка с маленьким ребенком на руках. За спиной у девки маячил здоровенный амбал — один из тех двоих, что выносили из нашего дома тело старика.

— При-и-ве-е-т, — сказала конопатая, почти так же нелепо растягивая гласные, как это любила делать моя.

— Здрас-сьте, — радостно отозвалась моя — и мы вошли.

Пахло вареными сосисками и гречневой кашей. В прихожей было невероятно тесно — вернее, прихожей как таковой вообще не существовало. Казалось, что с лестничной площадки мы шагнули в небольшой шкаф, до отказа набитый зимней одеждой и обувью, а потом из шкафа — сразу в комнату.

Впрочем, комнату я разглядеть не успел. Кто-то налетел на меня сзади, обхватил за шею и повалил на пол, а потом ударил чем-то тяжелым по голове.