Рейнская легенда - [8]

— Скакать, скакать тотчас же к маркграфине! Сказать, что я был неправ, что все хорошо, что она может воротиться — что я ее прощаю — что я прошу меня простить, наконец, если угодно! — И секретарь безотлагательно составил записку соответственного содержания, которую отправили с конным гонцом.

— А теперь пишите к настоятелю Кельнского монастыря, да вернет мне моего мальчика, мое сокровище, моего Отто, и я его отто-отто-грею на своей груди! — произнес нежный отец, впервые в жизни отважившись на каламбур. Однако чего не сделает родительская любовь? Секретарь (улыбаясь шутке) составил второе письмо, и второму гонцу подвели второго коня.

— А теперь, — сказал сэр Людвиг лукаво, — не угодно ль, святой отец, подкрепиться?

Пустынник не мог ответить «нет» в обстоятельствах столь исключительных, трое благородных мужей сели за роскошную трапезу, и достаточно сказать, что она являла остатки вчерашнего пира, чтоб судить о том, сколь она была изобильна.

— К обеду они уже будут здесь! — приговаривал счастливый родитель. — Людвиг! Преподобный отец-пустынник! Посидим до той поры за чашей! — И веселая чаша ходила по кругу, и не смолкали шутки и смех, покуда трое ликующих друзей, не чуя беды, ожидали возвращения маркграфини и ее сына.

Однако же — увы! Не начата ль одна из предшествующих глав со справедливого замечания о том, сколь опасно говорить «гоп», покуда не перепрыгнешь чрез пропасть? О том, сколь часто, слишком часто не дано сбыться нашим упованьям? Часа через три после отправки первого гонца он воротился с весьма вытянутым лицом и, опустившись на колени перед маркграфом, протянул ему записку следующего содержания:

«Нонненвертская обитель,

пятница после полудня.

Сэр, слишком долго сносила я Ваше гнусное обращение и более терпеть его не намерена. Довольно мне быть предметом Ваших плоских шуток и грубых выходок. На прошлой неделе Вы замахнулись на меня тростью! Не далее как во вторник Вы запустили в меня графином, и хоть попали, правда, в дворецкого, ясно, в кого Вы метили. Сегодня утром, при слугах, Вы назвали меня низким, гадким, ужасным именем, которое небеса запрещают мне повторить. Вы прогнали меня из дому по ложному навету. Вы решили заточить меня до самой смерти в этой противной обители. Да будет так. Я не вернусь, невзирая на Ваше раскаяние. Ничто не может быть хуже, чем жить под одной крышей с таким порочным, грубым, необузданным, пьяным чудовищем. Я остаюсь здесь навеки и краснею, будучи вынуждена подписаться

Теодора фон Годесберг.

P. S. Надеюсь, Вы не оставите у себя мои лучшие платья, драгоценности и уборы; не сомневаюсь, что Вы услали меня, чтоб взять к себе в дом какую-нибудь подлую тварь, которой я с удовольствием повыцарапала бы глаза.

Т. ф. Г.»

Глава VII Наказание

Сей несравненный документ, отображающий чувства женщин всех времен и нравы того века в особенности, поверг бедного маркграфа в неописуемое отчаяние.

— Справедливы ли намеки ее сиятельства? — спросил пустынник строгим голосом. — Воспитание жены посредством трости можно простить, ему можно посочувствовать; но запускать в нее бутылью губительно и для нее и для вина.

— Но она первая швырнула в меня ножом, — сказал убитый горем супруг. — О ревность, зеленое чудище! Зачем, зачем склонил я слух к твоим коварным уговорам!

— Им случалось повздорить, но они истинно любили друг друга, — шепнул сэр Людвиг пустыннику, и тот, в свою очередь, немедля начал длинную речь о разладах и о правах супругов, каковая повергла бы обоих его слушателей в глубокий сон, когда б не прибытие второго гонца, посылавшегося в Кельн за маркграфовым сыном. Лицо у этого посланника было еще длинней, нежели у его предшественника.

— Где мое сокровище? — вскричал трепещущий родитель. — Привез ли ты его?

— Н-нет, — нерешительно ответил вестник.

— Я задам пострелу славную порку, когда он вернется, — вскричал отец, тщетно пытаясь скрыть под личиной суровости свою теплоту и нежность.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — с отчаянием проговорил гонец, — графа Отто нет в монастыре.

— Тогда где же он, о презренный?

— Они там-с, — важно отвечало дитя природы, указывая на могучий Рейн, залитый великолепными лучами заходящего солнца.

— Там-с! Что это значит! — взревел маркграф, доведенный до неистовства.

— Увы! Мой добрый господин! Когда графа Отто везли на лодке в монастырь, они… они вдруг выпрыгнули из лодки и у-у-утонули.

— Схватить этого раба и тотчас же повесить! — проговорил маркграф со спокойствием, еще более ужасным, нежели самая отчаянная вспышка гнева. — Взять всю лодочную команду и каждым выстрелить из башенной пушки, — исключая рулевого, а его…

Что следовало сделать с рулевым, так, однако, никто и не знает; ибо в этот миг, не снесши обуревавшего его волненья, маркграф как подкошенный рухнул на пол.

Глава VIII Годесбергский отрок

И отпетому тупице ясно (если мы позволим себе допустить, что среди наших читателей окажется отпетый тупица), что беспамятство маркграфа, описанное в предшествующей главе, было вызвано неосновательным страхом легковерного и не в меру попечительного родителя за судьбу возлюбленного дитяти. Нет, юный Отто не утонул. Где, когда, в какой романтической повести герой обрекался смерти так далеко от конца? Юный Отто не утонул. Случись с ним такое, маркграф непременно умер бы в конце той же главы; и далее в немногих сумрачных строках сообщалось бы, как прелестная леди Теодора лишилась рассудка в монастыре и как сэр Людвиг по кончине отшельника (воспоследовавшей от потрясения при вестях столь печальных) решил удалиться в освободившийся скит, уподобясь одеждою, бородой и умерщвлением плоти этой досточтимой и отрешенной духовной особе. Отто не утонул, и все герои нашей истории, следственно, живы и здоровы.