Рейнская легенда - [4]

— Знавал ли ты Готфрида в Палестине? — спросил маркграф.

— Знавал.

— Отчего же тогда ты его не приветил как подобает теплым дружеским объятьем? Уж не оттого ль, что Готфрид беден? Ведь тебе известно, что знатностью рода он не уступит и тебе, мой сиятельный друг!

— Что за дело мне до его рода и до его бедности! — отвечал честный рыцарь. — Как это сказано у миннезингера? Ух, черт, вроде «богатство штамп на золотом, а сами мы — золотая монета»[5]. Так знай же, Карл Годесбергский, что сей Готфрид — неблагородного металла.

— Клянусь святым Буффо, ты клевещешь на него, милый Людвиг.

— Клянусь святым Буго, милый Карл, то, что я говорю, — истина. Малый был известен в стане крестоносцев, и известен постыдно. До того как пристать к нам в Палестине, завернул он в Константинополь и научился тамошним уловкам. Он плутует в кости, — да-да! — и он конский барышник. Он обыграл на пять тысяч марок простосердечного Ричарда Английского в ночь пред штурмом Аскалона, и я поймал его на месте с краплеными козырями. Он сбыл гнедую кобылу Конраду Монт-Серра, а сам запалил ее, негодяй.

— Как? Ты хочешь сказать, что сэр Готфрид нечист на руку? — вскричал сэр Карл, сдвинув брови. — Ну, клянусь святым заступником Буффо Боннским, всякого, кроме Людвига Гомбургского, я б за такие слова вспорол от черепа до самого брюха!

— Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, я готов подкрепить свои слова кровью сэра Готфрида, но только не твоей, старый боевой собрат. И надо отдать плуту должное — он малый не промах. Святой Буго! И ведь он отличился под Акром. Но такая уж у него была слава, что, невзирая на доблесть, его выгнали из войска и даже капитанский патент не разрешили продать.

— Про это я слыхал, — сказал маркграф. — Готфрид мне обо всем поведал. Вышла какая-то глупая пьяная стычка, — глупейшая штука, поверь мне. Гуго Броденельский не пожелал, чтобы на столе была черная бутылка. Готфрид разгневался и, говоря по правде, просто-напросто запустил этой бутылкой в сиятельную голову. Отсюда его изгнание и нежданное возвращение. Но ты не знаешь того, — продолжал маркграф, тяжко вздыхая, — какую услугу оказал мне достойный Готфрид. Он раскрыл мне глаза на изменника.

— Ну, пока еще нет, — отвечал Гомбург с усмешкой.

— Клянусь святым Буффо! Трусливого, гнусного обманщика, коварного изменника! Скопище изменников! Гильдербрандт — изменник, Отто — изменник, и Теодора (о, благие небеса!), она — она тоже. — При этих словах старый рыцарь разразился слезами и чуть не задохнулся от охватившего его волненья.

— Что значит эта вспышка, друг мой? — вскричал не на шутку встревоженный сэр Людвиг.

— Примечай, Людвиг, примечай за Гильдербрандтом и Теодорой; погляди на Гильдербрандта и Отто. Словно, словно, говорю я тебе, словно две капли воды… О святые заступники, привелось же мне дожить до такого! Вырвать всех близких из своего сердца и встречать одинокую старость! Но чу! Съезжаются гости. Ежели тебе не угодно осушить еще бутылочку кларета, пойдем в гостиную к нашим дамам. А там — примечай за Гильдербрандтом и Отто!

Глава III Празднество

И точно — празднество уж началось. Верхами и в каретах к замку съезжались знатнейшие рыцари и дамы и входили в залитую огнями парадную залу Годесберга. Слуги в дорогих одеждах (они были облачены в камзолы небесно-голубого ипрского сукна и штаны богатейшей золотой парчи — цвета знамени Годесбергов) разносили на серебряных подносах угощенья. Лепешки только что из печей, плавающие в масле; ломтики хлеба, смазанные той же восхитительной приправой и столь тонко нарезанные, что, казалось, у них вот-вот прорежутся крылышки и они вспорхнут под потолок; кофе, введенный в обычай Петром-пустынником после его поездки по Аравии, и отличнейший чай, поставляемый лишь Богемией, — все разносилось в чашах среди праздничной толпы и с охотой поглощалось гостями. Никого не занимало уныние маркграфа, — поистине, сколь мало знает веселящееся собранье о муках, таящихся в груди того, кто созвал его на пир! Маркграфиня была бледна, но женщина умеет таить свои чувства; она лишь стала еще любезней и смеялась, хоть смех ее был не весел, и болтала, хоть беседа была ей в тягость.

— Вот они оба, — сказал маркграф, сжимая плечо друга. — Гляди же!

Сэр Людвиг глянул на танцующих кадриль, — в самом деле — рядышком в соседних парах там стояли юный Отто и сэр Гильдербрандт. Два яйца не более схожи меж собою! Сэра Людвига пронзила страшная догадка о причине ужасных подозрений его друга.

— Все ясно, как апельсин, — понуро вымолвил несчастный маркграф. — Брат мой, покинем это место; сыграем лучше партию в крибедж[6]! — И, удалясь в будуар маркграфини, наши воины уселись за игру.

Но хотя игра эта интересная и маркграфу шла карта, внимание его было рассеянно — так неотступно волновала его ум зловещая тайна. Посреди игры явился раболепный Готфрид и шепнул на ухо своему благодетелю нечто, приведшее последнего в такую ярость, что оба свидетеля этой сцены опасались апоплексического удара. Однако маркграф совладал со своими чувствами.

— В какое время, говоришь ты? — спросил он Готфрида.

— Едва забрезжит рассвет, у главного входа.