Рейнская легенда - [13]

— Чего тебе угодно, повелевай, славный лучник, — сказала дама, подняв серебряную бутыль филигранной работы с каучуковой пробкой, отделанной золотом.

— Ну тогда, — сказал Вольфганг, ибо вкус его поистине был весьма скромен, — мне, пожалуй, эля пополам с портером. — И согласно его пожеланию из бутылки, пенясь, излилась в его кубок пинта этого восхитительного питья.

Осушив кубок одним глотком и объявив, что такого отменного эля он не пивал сроду, молодой человек вновь ощутил аппетит; и невозможно перечислить все те блюда, какие были им заказаны. Впоследствии, говорят, он объяснял (даром что никто из друзей ему не верил) лишь колдовством свой аппетит той небывалой ночи. Он заказал еще свиную отбивную с картофельным пюре; потом маринованную семгу; а потом пожелал он, чтоб тут же при нем была зажарена индюшка.

— Обожаю, когда пахнет жареным, — сказал он.

— Я тоже, — воскликнула бледная дама с небывалым одушевлением, и блюдо тотчас явилось на столе. Его сменила кровяная колбаса, рубец, ватрушки, и что всего примечательнее — всякое из заказанных блюд являлось из-под той же серебряной крышки, каковое обстоятельство, отведав лакомств четырнадцать, наш Вольфганг начал находить довольно примечательным.

— Полно, — сказала бледная дама, — что же тут мудреного: слуги слышат тебя, а кухня внизу. — И, однако, оставалось неясно, как это эль с портером, горькое пиво, пунш (как джин, так и ром) и даже подсолнечное масло и уксус, коими он поливал огурец, поданный к семге, изливались из той же самой фляги, откуда дама поначалу налила ему пинту эля с портером.

— Есть многое на свете, Обжирацио, — сказала лукавая хозяйка в ответ на его вопрос, — что и не снилось вашим мудрецам. — И, замечу в скобках, Вольфганг к тому времени уж был таков, что ничто более не казалось ему ни странным, ни таинственным.

— Хорошо ли тебе, милый юноша? — спросила дама, когда, закусив таким образом, он откинулся на спинку стула.

— О мисс, хорошо ли мне? — был его вопросительный и, однако же, вполне утвердительный ответ.

— Хотелось бы тебе всякий день так ужинать, Вольфганг? — продолжала бледнолицая.

— В общем-то, нет, — отвечал он, — нет, не совсем; не всякий день: иной раз хорошо бы полакомиться устрицами.

— Милый юноша, — сказала она, — лишь будь моим, а они у тебя будут круглый год! — Злосчастный Вольфганг слишком далеко зашел и уж ничего не замечал, не то странные эти речи открыли б ему глаза и позволили б понять, в сколь подозрительной он находится компании. От особы, которая берется угощать вас устрицами круглый год, ждать добра не приходится.

— Спеть тебе песенку, милый стрелок? — спросила дама.

— Прелестнейшая, — сказал он, воодушевляясь, — начинай, а я подтяну.

Она сняла со стены мандолину и завела песню. Сладостен и дик был ее простой напев. В ней говорилось о том, как однажды полюбился паж девице всех знатней; о том, как не могла девица бежать любви сетей, хотя предлагал ей руку князь юный, богатей; и был родитель грозный не в силах сладить с ней, и о том, наконец, как над беглою четою смягчился Гименей и в жены взял счастливец паж девицу всех знатней. Вольфганг отбивал такт, качал головой, следовал за мелодией в плачевном от нее отдалении, и не будь он так опьянен любовью и всем прочим, он непременно бы заметил, как портреты на стенах тоже кивали в такт песне и качали головами и улыбались. Песня кончилась словами: «Ты видишь пред собою девицу всех знатней. Угодно ль тебе, лучник, идти по жизни с ней?»

— Я готов с тобой хоть к черту в зубы! — сказал Вольфганг.

— Тогда пойдем, — отвечала дама, бросая на него безумный взор, — пойдем в часовню. Мы тотчас обвенчаемся!

Она протянула ему руку — он взял ее. От руки повеяло могильным холодом; и они отправились в часовню.

Когда они выходили из залы, два портрета, дама и господин, легонько взялись за рамки, проворно скользнули на пол и, поклонясь вслед удалявшейся чете, заняли освободившиеся за столом места.

Тем временем юная пара проходила к часовне, минуя бесчисленные проходы и огромные покои. И покуда они шли, все портреты покидали стены и устремлялись им вослед. Какой-то предок, представленный одним лишь бюстом, свирепо нахмурился, вне себя от того, что пьедестал его, будучи лишен ног, не имел возможности передвигаться; а иные барельефы прежних владетелей Виндека просто почернели, вынужденные, по тем же причинам, оставаться на своих местах. Однако за Вольфгангом и его нареченной следовала весьма внушительная процессия; и когда они достигли церкви, уж за ними шла свита из сотни персон.

Церковь сияла огнями; сверкали старые знамена древних рыцарей, совсем как на Друри-лейн. Орган сам принялся играть «Песнь подружек». На хорах толпились люди в черном.

— Идем, любовь моя, — сказала бледная дама.

— Да где ж священник? — воскликнул Вольфганг с невольною тревогой.

— А, священник! Какие пустяки! Эй, епископ, — сказала она и склонилась долу.

Склонилась долу — но как? Вот вам моя рука и честное благородное слово — она склонилась к медной плите на полу, на коей был изображен епископ — и весьма гадкого вида — с посохом и в митре и с поднятым пальцем, украшенным епископским перстнем.