Революция отвергает своих детей - [10]

Шпионов, презренных наемников фашизма, предателей родины — к расстрелу!

Таков был заголовок первой страницы. На второй странице таким же шрифтом:

Шпионов, нарушителей военного долга, предателей родины и Красной Армии — к расстрелу!

Третья страница озаглавлена:

Шпионов, которые хотели расчленить нашу родину и восстановить в СССР власть помещиков и капиталистов — к расстрелу!

На четвертой странице:

Шпионов, осуществлявших акты саботажа, подрывая мощь Красной Армии — к расстрелу!

На пятой странице:

Шпионов, стремившихся к поражению Красной Армии — к расстрелу!

Передовица газеты была озаглавлена:

«Изменникам за шпионаж и измену родине — расстрел!»

Она кончалась словами, пестревшими теперь повсюду:

«Советские органы госбезопасности еще покажут на что они способны!»

Вся газета была заполнена резолюциями, в которых требовался немедленный расстрел и сыпались на головы обвиненных оскорбления и проклятия.

Но поток массовых «требований народа» опоздал. В маленьком примечании сообщалось, что Тухачевский и обвиненные вместе с ним командиры Красной армии расстреляны.

Хотя это событие не затронуло нас непосредственно, но отразилось и на нашем детском доме. В день, когда Тухачевский был приговорен к расстрелу, к нам пришел один воспитанник дома, который не принадлежал еще к группе «старших», так как ему шел только четырнадцатый год, он был бледен.

— Что мне теперь делать? Я совершил что‑то ужасное !

— Что же ты сделал?

— В экзаменационной работе нам была дана тема о Красной армии, и я в ней особенно отметил роль Тухачевского.

— В твоей работе?

— Да. Но еще хуже! — Я закончил работу словами: под руководством Сталина и Тухачевского Красная армия победила в гражданской войне и непобедима также сегодня! Что теперь из всего этого выйдет?

К счастью с ним ничего не случилось, но в эти дни, даже в детском доме, в особенности среди старших, у многих были озабоченные лица.

Однажды вечером нас собрали всех вместе и обрадовали сообщением:

— Этим летом мы едем на отдых в Крым, в Гурзуф.

Для нас это было спасением. В тот же вечер со мной произошел случай, который в то время остался для меня совершенно непонятным. Один педагог детдома подошел ко мне, серьезно на меня посмотрел и, не произнеся ни слова, дружески пожал мне руку. Я ничего не понял. Что он хотел? Вся неделя была полна приготовлениями к отъезду. Накануне отъезда ко мне снова подошел тот же учитель, но на этот раз он был более веселым.

— Теперь опять все в порядке, — сказал он и похлопал меня по плечу.

— А что такое? Было что‑нибудь?

Он ответил нерешительно.

— Было одно дело… но теперь все разъяснилось. Не вешай головы, укладывай свои вещи, мы едем в Крым.

В живописно расположенном курортном месте на Черном море, в Гурзуфе, в наше распоряжение предоставили прекрасное здание и для нас начались чудесные дни. Среди изумительного ландшафта Крыма, под пальмами и у прохладного моря, все события последнего месяца казались нам тяжелым сном. Мы верили, или надеялись, что все скоро войдет в свою колею и к нашему возвращению в Москву все будет опять хорошо, как это было несколько месяцев тому назад.

Прошло около трех недель отдыха в Крыму и я вдруг заболел. Я лежал в комнате для больных под наблюдением нашей докторши–немки, которая жертвенно о нас заботилась. Мне уже стало лучше, когда она однажды подошла к моей кровати:

— Вот, возьми. Тебе открытка пришла, — сказала она.

С волнением я стал читать почтовую открытку. Она была послана на адрес детского дома. Это была открытка от моей матери. Отправителем был: «Л. П. Шор, Чибью, Коми АССР». Была еще отметка, «К. Р.Т. Д. 5 лет».

Только теперь я понял, что случилось. Для меня это было ударом: моя мать арестована. Мне было известно, что ЛП обозначает «лагерный пункт», а КРТД — русское сокращение — «контр–революционная троцкистская деятельность».

Я понял теперь, почему комната матери была опечатана, а соседи отнеслись ко мне недоверчиво и рассказывали о «командировке». Они хотели меня успокоить.

Я вдруг осознал всю жестокость положения: в то время как моя мать была уже 10 месяцев под арестом и жила теперь в ужасных условиях за Полярным кругом, я находился в привилегированном детском доме Советского Союза и наслаждался отдыхом под пальмами в Крыму.

Нехотя, против воли принимал я теперь участие в выездах в Симферополь, Ливадию или Ялту, в посещении замков и дворцов или в прогулках в горы. Все время перед моими глазами вставал образ моей матери, и я с грустью думал все время о ней — что вот в эту минуту, сейчас, делает она там?

О получении открытки, об аресте и ссылке моей матери я никому не рассказывал, но я был убежден, что директор дома и педагоги узнали об этом.

Тогда я вспомнил о странном поведении учителя незадолго перед нашим отъездом. Может быть это имело какое‑то отношение к аресту матери? Я попытался еще раз поговорить с ним на эту тему, но он уклонился от разговора. Только годом позже я узнал причину его поведения. В то время была арестована не только моя мать, но и родители еще 8–10 воспитанников нашего дома. И от НКВД пришло распоряжение о том, чтобы все дети, у которых арестованы родители покинули наш дом и были помещены в один из детских домов НКВД. В тот день и подошел ко мне учитель, чтобы на прощание пожать мне руку; сказать об этом он не мог. Несколько дней спустя решение НКВД было отменено. Нам разрешили остаться в нашем доме и тогда обрадованный педагог вторично подошел ко мне и сказал, что все теперь в порядке.