Ревет и стонет Днепр широкий - [33]

— Тихо, тихо! Агу–агусеньки!..

Авксентий вздохнул еще тяжелее.

— Да какая из меня власть, Тимофей? Только и славы, что член этой самой Центральной, а в самой Центральной, вот ей же богу, сам ничегошеньки не пойму: двадцать пять партий, и в каждой своя фракция… — Слово «фракция», как и все другие, новые, появившиеся после революции слова, Авксентий произнес старательно, аккуратно и не скрывая удовольствия, даром что в такую трудную минуту, даром что и сам толком не разбирался, что же это за кака такая эти «фракции». — А каждая фракция, Тимофей, сам знаешь, свою программу имеет, договориться между собой они не могут никак: разве поймешь, чем они друг от друга отличаются? А их же у нас — и эсеры вообче, и эсеры, которые украинские, наши; и всякие социалисты — которые польские, которые еврейские; есть и такие, которые называют себя эсефами; а то еще всякие социал–демократы: и наши украинские, и так себе — вообче, только что тоже не все, а которые — меньшевики. Из всех партий одних только большевиков у нас и нет…

— Меньшевики! Большевики! — вспыхнул Гречка. У нас на Черноморском флоте весной все революционеры–социалисты были, или, скажем, — социал–демократы! А то пошли тут теперь — меньшевики, большевики! Чего же это они разделились и какая у каждого из них масть?

Авксентий почесал затылок.

— Полагаю так: раз меньшевики, значит, меньшего для народа требуют, ну, а большевики — натурально, большего. Скажем, как по–нашему, по–крестьянски, то — меньше или больше нарезать людям земли… А впрочем, кто его знает… — Авксентий снова, уже в третий раз, тяжело вздохнул.

Гречка налил себе чарку мутного, как разведенное молоко, самогона и выпил. Авксентий не прикоснулся к своей чарке, только заботливо, как хозяин, придвинул к Гречке огурцы.

Глоток живительной влаги немного привел в себя Гречку. Он заговорил уже более спокойно:

— А зачем они нам, все эти фракции? Пускай себе фракции грызутся между собой, но народу нужно правду знать или нет? На Центральную вы, дядька, бесплатно, не по билету, а по литеру ездите — значит, в городе бываете частенько. А там, в городе, разные афишки раздают, газетки есть, лозунги или плакаты, ну и людей гуще — и которые ученые, и наш брат, фронтовики, матросы или солдаты, и пролетариат по заводам…

— Эх, Тимофей! — взмолился Авксентий. — В том–то же и беда, что многовато всего развелось: разве темному человеку в этом разобраться? А пролетариат — что он там? Пролетариат какой лозунг для себя объявляет? Восемь часов работы! Не так, как у нас, около земли, от зари, до зари; рабочий контроль — кто его знает, что оно такое; ну и, конешно, всемирную, так сказать, революцию. А нам чего требуется, Тимофей? Земли! Только земли нам нужно, Тимофей! И тебе, и мне. Не всемирной — за всемирную землю еще войну надобно вести, ну ее к лешему, а нашей же, русской, от помещиков. — вон ее сколько, своей! — Авксентий с грустью глянул через окно на луга, поля и леса графа Шембека, — Десять тысяч десятин у одного только графа! А людей сколько? Не на целом свете, а хотя бы в нашем селе? Что людям делать? Вот какой вопрос!

— Людям! — Гречка сердито фыркнул и снова налил себе в чарку. — Люди знают, что им делать. Конечно, где настоящие люди есть! — добавил он многозначительно. — Вон, сказывают, под Гадячем на Полтавщине нашлись–таки настоящие люди: прогнали пана к чертям собачьим и весь урожай начисто по дворам развезли.

— Так то ж на Полтавщине, Тимофей! То же не в «прифронтовой полосе»! — Эти слова Авксентий тоже вымолвил старательно и со вкусом. — Туда же, на Полтавщину, корниловская смертная казнь еще не дошла: не прифронтовая это полоса. А у нас?

Авксентий кивнул на окно, и во взгляде его мелькнул страх — будто там, за окном, притаилось какое–то страшилище. Но Гречка понимал, что имеет в виду Авксентий: на западе, в ста километрах отсюда, гремел фронт, и в прифронтовой полосе была восстановлена смертная казнь — по законам военного времени. А в двадцати пяти километрах, в Кодре, для поддержания порядка стояли постоем каратели–донцы из корпуса генерала Каледина.

Однако матрос Тимофей Гречка не собирался сдаваться. Он презрительно пожал плечами:

— В прифронтовой полосе! У нас!.. Да в нашем же селе не люди, а гнилая снасть! Вон же в Гнильцах и Педанивке на Сквирщине тоже прифронтовая полоса, а люди самочинно, вроде нас, убрали панский хлеб и себе третью часть взяли, а не то что мы — только восьмую!

— Ну и всыпали донцы шомполами половине села, а рожь в обоз генерала Каледина свезли, — печально вздохнул Авксентий.

Молодицы ни скамье у двери всхлипнули и потянули уголки платков к глазам.

— А в Балабановке–Липовецкой? Свою часть тоже не деньгами, а рожью забрали, а панские скирды сожгли!

— Ну и погнали в тюрягу пятерых…

Молодицы закрестились.

— А в Кагарлыке? У княгини Гагариной?

— А что ж, ты думаешь, им так и сойдет? Или нам обойдется, что самовольно Шембекову пшеницу выкосили? Что учинили против инструкции генерала Корнилова? Заберут хлеб со дворов и заплатят по семнадцать копеек за рабочий день. А то и кукиш с маком дадут — ничего не заплатят, еще и шомполов всыпят, либо же в тюрягу, которые зачинщики, как вот мы с тобой то есть… да еще кузнец Велигура…