Я сидел с Алексеем в пустой биллиардной и, куря папироску, изготовленную из спички, обернутой бумагой, слушал:
— И вот, братец мой, приходить ко мне генерал и говорит: «Вы будете Алексей Дмитрич Моргунов?». «Так точно, я. Садитесь, пожалуйста». «Ничего, говорит. Я и постою». «А только, говорит, такое дело, что моя дочка вас видела и влюбилась, а я вас прошу отступиться». «— Чего-с? Не желаю!». «Я вам, говорит, дом подарю, пару лошадей и десять тысяч!». «Не нужно, говорю, мне ни золота вашего, ни палат, потому все это у вас наворовано, а дочка ваша должна нынче же ко мне притить!». Видал? Вот он и говорит: «А я полициймейстеру заявлю об таком вашем деле». «Да сделай милость. Хучь самому околодочному». Взял его за грудки, да и вывел, несмотря, что генерал. Ну, хорошо. Приезжает полициймейстер. «Вы Алексей Моргунов?». — «А тебе какое дело?». — «Такое, говорит, что на вас жалоба». «Один дурак, говорю жалуется, а другой слушает». «Отступитесь, — говорит, — Алексей Дмитрич. А то, говорит, добром не кончится»… «Чего-с? Ах ты, селедка полицейская». «Прошу, говорит, не выражаться, а то взвод городовых пришлю и дело все закончу». «Присылай, говорю». Схватил его за грудки, да в дверь. Ну, хорошо. Приезжает взвод, ружья наголо — прямо ко мне!..
Сердце мое замерло… Я знал храбрость этого молодца, был уверен в его диком неукротимом мужестве и свирепости, но страшные слова «ружья наголо» и «взвод» потрясли меня. Я посмотрел на него с тайным ужасом, замер от предчувствия самого страшного и захватывающего в его героической борьбе с генералом, — но в это время скрипнула дверь… вошел отец. Он был суров и чем-то расстроен.
— Вот ты где, каналья, — проворчал он. — Мне это надоело! Целые дни валяешься по диванам, воруешь папиросы, а на столах в ресторане на целый палец пыли. Получай расчет и уходи по добру, поздорову.
Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то. Я вскрикнул и закрыл лицо руками… Вот оно! Только бы не видеть, как этот страшный безжалостный забияка будет резать отца, так неосторожно разбудившего в нем зверя. Только бы не слышать стонов моего несчастного родителя!
Алексей спрыгнул с дивана, выпрямился, потом наклонился и, упав на колени, завопил плачущим голосом:
— Вот чтоб я лопнул, если брал папиросы. Чтоб меня разорвало, если я не стирал пыли нынче утром! Только две папиросочки и взял! Что ж его стирать пыль, если все равно уже неделя, как никто в ресторан не идет! Простите меня — я никогда этого не сделаю! Извините меня!
О, чудо! Это крушитель генералов и полициймейстеров хныкал, как младенец.
— Я исправлюсь! — кричал он, бегая за отцом на коленях, с проворством и искусством, поразившими меня. — Я и не курю вовсе! Да и пыли-то вовсе нет!
— Э, все один черт, — устало сказал отец. — Я закрываю ресторан. Наторговались.
Глава V. Ликвидация.
… Ряд столов, с которых были содраны скатерти, напоминал аллею надгробных плит… Драпировки висели пыльными клочьями — впрочем, скоро и их содрал бойкий чрезвычайно разговорчивый еврей. Уже не пахло так весело и обещающе замазкой и масляной краской — в комнатах стоял запах пыли, пустоты и смерти.
В темной столовой наша семья доедала запасы консервов и паштетов, какие-то мрачные, зловещие выползшие из неведомых трущоб родственники с карканьем пили из стаканов вино — остатки погреба «Венецианского карнавала», — а в кухне повар Никодимов сидел на табуретке с грязным узелком в руках и шептал саркастически:
— Все это не то, не то и не то!..
Посуда была свалена в кучу в темном углу, а Мотька сидел верхом на ведре и чистил картофель — больше для собственной практики и самоуслаждения, чем по необходимости.
Я бродил среди этого разгрома, закаляя свое нежное детское сердце, и мне было жалко всего — Никодимова, скатертей, кастрюль, драпировок, Алексея и вывески, потускневшей и осунувшейся.
Отец позвал меня.
— Сходи, купи бумаги и больших конвертов. Мне нужно кое-кому написать.
Я оделся и побежал. Вернулся только через полчаса.
— Почему так долго? — спросил отец.
— Да тут нигде нет! Все улицы обегал… Пришлось идти на Большую Морскую. Прямо ужас.
— Ага… — задумчиво прошептал отец. — Такой большой район и ни одного писчебумажного магазина. А… гм… Не идея ли это? Попробую-ка я открыть тут писчебумажный магазин!..
— А что, — говорил я Мотьке вечером того-же дня. — А отец открывает конверточный магазин.
— Большая штука! — вздернул плечами этот анафемский поваренок. — А моя матка отдает меня к сапожнику. Сапожник, брат, как треснет колодкой по головешке — так и растянешься. Какой человек слабый — то и сдохнет. Это тебе не конверты!
И в сотый раз увидел я, что ни мне, ни отцу не угнаться за этим практичным ребенком, который так умело и ловко устраивал свои делишки.
