Репродуктор - [2]

Он казался ненастоящим, как мумия первого Старосты. Большие скругленные уши вертикально вверх, глаза-бусины и шерсть бурыми аккуратными завитками. Все это делало медведя похожим на плюшевую игрушку. Герман не раз замечал, как новые сотрудники осматривают его сантиметр за сантиметром, явно силясь найти заплатку.

Медведя зовут Марф, и он — заведующий отделом политинформации. Говорят, чуть ли не самый старый сотрудник «Позывного», но кто его знает, может, и врут. Сам Марф разговоры о прошлом не поддерживает. Линейщики то и дело пытаются развести его на ля-ля, но толку ноль. Про времена Федерации, как и про медведей, от Марфа можно услышать только в эфире. В передачах он очень сознательный: осуждает там, кого следует, высказывает недоверие… даже притворно негодует. Хотя, может и не притворно — поди пойми. А вот за пределами обитого пробкой «аквариума» студии № 2 Марфа сознательным или раздраженным видеть не приходится. В миру он однообразно скребет карандашом у себя в тетрадке, в одиночестве пьет чай у крохотных иллюминаторов радийного буфета. Или сидит, глядя стеклянными глазами в стену — ведет обычную жизнь плюшевого медведя.

Берлога у него, кажется, в подвале.

— Здравствуйте, Марф, — поприветствовал медведя Герман.

Бурые завитки пришли в движение, и на Германа глянули два зеленых глаза. При этом сам медведь вроде бы даже не поменял позы.

— А, Герман Александрович, — пробасил Марф, — доброго вам.

Он приподнял правую лапу в своеобразном «но пасаран», вдобавок еще и мотнув башкой. Обычно даже во время приветствия политмедведь не отвлекается от своих записей, но тут глаза-пуговицы остались нацеленными на нового посетителя. Герман подумал, что Марф решил из вежливости с ним поболтать, но с ходу не сформулирует тему. Он тут же прикинул, что можно поинтересоваться у медведя ситуацией с антарктической нефтяной экспедицией, телевизор вчера что-то бубнил на эту тему. Герман уже хотел заговорить, когда Марф резко отвернулся, взбил лапами ворох исписанных листов на столе, подхватил несколько верхних страниц и с бешеной скоростью унесся. Должно быть, в студию.

Герман пожал плечами. Он прошелся по буфету, выглянул в мутное окно, сел за медвежий стол и взял первый попавшийся тетрадный лист. Бумага больше всего походила на пергаментный свиток — выцветшая и сухая, с какими-то малопонятными письменами она, казалось, вот-вот рассыплется в руках. В нескольких местах слова были обведены кружками, заштрихованы или подчеркнуты волнистыми линиями. Тут и там вклинивались сноски, восклицательные знаки и какие-то полузвезды. Было совершенно непонятно, что могло вызвать столько эмоций у привычно штрихующего лист медведя. И уж меньше всего эта запись напоминала радийный текст.

Герман еще пару минут поразглядывал медвежьи иероглифы, но так и не понял, писал ли Марф на русском, просто чудовищно коверкая буквы, или же на каком-то своем языке. Он впервые задумался, есть ли у медведей письменность. Вроде была, хотя Герману ни разу не доводилось видеть объявление о курсах медвежьего методом экспресс-погружения или, скажем, русско-медвежий разговорник.

Раздумывая над этой странностью, Герман пошел в аппаратную — он любил смотреть эфиры сквозь стеклянный прямоугольник над режиссерским пультом. Это все равно что попасть на сеанс немого кино: можно представлять, что несущие околесицуведущие на самом деле поют «Боже, царя храни!» или читают по ролям «Макбета». А можно самому придумывать реплики и озвучивать утопших в стеклянном «аквариуме» на любой лад…

Однако эфир у Марфа оказался на редкость скучным: медведь монотонно зачитывал какие-то списки давно забытых предателей, Герману отчего-то запомнилось не то имя, не то прозвище — Сыромяжка. Слушать это не было никаких сил, Герман вопреки обыкновению сделал обход и еще раз расписался в журнале — теперь уже за время последнего блока информационно-политического вещания. После Марфа еще раз новости, потом гимн и анонсы на завтра (коллега Сабиров называет их «домашним заданием»). Финал в 23:30.

Он нарисовал свою подпись в графе «Проверка», подумал, что неплохо было бы во второй половине смены обойти и верхние этажи, но так и не решил, надо ли. Снова сходил в буфет — теперь за чаем, но нашел там только пакетик мерзкого растворимого кофе «Тропики». Кофе не желал становиться однородным и плавал в кружке бурыми комками, от него пахло прокисшим лавровым листом.

Когда медвежья программа закончилась и Марф со своими листками исчез в коридорах, Герман даже с некоторой радостью запер студию, аппаратную, а затем и весь блок. Он ушел в одну из корреспондентских, где обычно и пережидал время до выключения всего радиоузла. В большом ньюсруме, нарезанном деревянными перегородками на крохотные отсеки-гробы, гнездился хаос. Здесь на полу валялись фантики от конфет, оставшиеся со времен царя Гороха рваные магнитные ленты, раздолбанные часы и вырванные с мясом страницы журналов. На журналистских столах можно было найти фигурку крокодила Гены, кучу никчемных довоенных визиток, семечки и шапку корейского земледельца. По одному из невыключенных мониторов бродила заставка в виде зубастой рыбы с ногами и руками. Рыба водила перед собой горящим факелом и время от времени осведомлялась: «Например?»