Репортажи - [3]

— Главное, никогда не застревать на одном месте. Не застревать, все время находиться в движении, ясно, о чем я толкую?

Нам было ясно. Ясно, что перед нами человек, твердо верящий в то, что он живая мишень, способная выжить, лишь постоянно находясь в движении. Истинное дитя войны. Как способ выживания — вроде бы не глупее любого другого, при условии, естественно, что ты вообще оказался там и хотел все увидеть своими глазами. Поначалу он прост и ясен, но чем дольше им пользуешься, тем больше он принимает определенную направленность: ведь чем больше передвигаешься, тем больше видишь. Чем больше видишь, тем большим, помимо смерти и увечья, рискуешь, а чем больше рискуешь, тем больше однажды захочется выжить. Некоторых из нас носило по войне, как сумасшедших, пока мы вообще не начинали терять ориентацию и уже не соображали, куда нас тянет течение, кругом была одна лишь война, и мы скользили по поверхности, лишь изредка и случайно окунаясь в нее поглубже. Мы пользовались вертолетами, как такси, и требовалось по-настоящему вымотаться, или впасть в депрессию, близкую к шоку, или выкурить дюжину трубок опиума, чтобы утихомириться хотя бы внешне, да и то под кожей что-то все время свербило, ни за что не хотело отпускать. La vida loca!^[6]

Месяцы спустя после возвращения домой все сотни вертолетов, в которых я летал, слились в моем сознании в один супервертолет: созидатель — разрушитель, добытчик — разоритель, левая рука — правая рука, ловкий и быстрый, хитрый и человечный; нагретая сталь, смазка, разрисованная под джунгли маскировочная накидка, остывший пот и снова жара, кассетный рок-н-ролл в одно ухо и огонь пулемета в дверном проеме в другое, горючее, жара, жизнь и смерть, сама смерть, которая никак не кажется здесь лишней. Вертолетчики говорят, что если раз на борту был покойник, то он так навсегда там и останется, так и будет с тобой летать. Как все нюхнувшие пороха, они были невероятно суеверны и неизменно мелодраматичны. Но в том, что близкое общение с мертвыми обостряет восприятие смерти и долго, очень долго, хранит память о ней, была невыносимая правда, и я знал это. Некоторых, особо чувствительных, мог добить один вид мертвецов. Но ведь и самые тупые служаки ощущали, казалось, что с ними происходит нечто странное и сверхъестественное.

Вертолеты, люди, выпрыгивающие из вертолетов. Люди, настолько в них влюбленные, что бежали, только бы успеть на борт, даже когда никто никуда их не гнал. Вертолеты, взмывающие в небо прямо с маленьких, расчищенных в джунглях площадок, приземляющиеся на крыши городских зданий, сбрасывающие ящики с провизией и боеприпасами, принимающие раненых. Иногда их летало столько и повсюду, что за день можно было побывать в пяти-шести местах, осмотреться, послушать, о чем говорят, улететь со следующей машиной. Помню укрепленные пункты размером с города, содержащие по тридцать тысяч человек. Однажды мы совершили посадку, чтобы выгрузить припасы для одного-единственного человека. Бог его знает, кто такой и что за дела у него были. Мне он сказал лишь: «Ты ничего не видел, начальник. Понял? Тебя вообще здесь не было». Помню роскошно оборудованные лагеря с кондиционированием воздуха, похожие на комфортабельные пригороды, где живут обеспеченные люди., Шум кровопролития не доносился до них; лагеря, названные именами командирских жен: посадочная площадка «Тельма», посадочная площадка «Бетти Лу»; нумерованные высоты, вокруг которых заваривалась каша и на которых не хотелось застревать; тропы, рисовые чеки, непроходимые заросли и пустоши, болота и топи, деревни и даже города, где земля не могла впитать всего, что пролил бой, и приходилось смотреть, куда ступаешь.

Иногда несущий меня вертолет совершал посадку на вершине холма. И все обозримое до следующей высоты пространство было обуглено и изорвано и еще дымилось, и судорогой сводило нутро. Зыбкий серый дымок над рисовыми полями, выжженными в зоне свободного огня. Яркий белый дым от фосфорных бомб («не захочешь, а в бога уверуешь»), черный густой дым от напалма. Говорили, что, если оказаться в гуще напалмового дыма, он вытянет воздух прямо из легких. Однажды мы пролетали над поселком, который только что бомбили, и в памяти всплыли слова песни Уинджи Мэнон, слышанной в детстве: «Остановите войну, они же сами себя убивают». Вертолет снизился, завис и пошел на посадку. С площадки поднимался багровый дым. Десятки детей устремились из хижин к месту нашей посадки. Пилот засмеялся и сказал: «Вот вам Вьетнам. Бомби их и корми. Бомби и корми».

Летать над джунглями почти всегда было радостно. Идти по ним почти всегда было горько. Я там никогда не чувствовал себя в своей тарелке. Может, они действительно были тем, чем их всегда считали живущие в них люди: Запредельем. В одном отношении это определение обрело для меня реальный смысл: многим я там пожертвовал, чего, наверное, обратно никак не вернешь. («Да нет, джунгли — это ничего. Знаешь их, так приживешься и будешь в полном порядке, а не знаешь, так и часу не продержишься. Проглотят».) Как-то раз в джунглях, в дикой глуши, журналист сказал стоящим подле солдатам: «Красивые здесь должны быть закаты, любуетесь, наверное?» Те чуть не обделались со смеху. Но на вертолете можно было подниматься прямо в жаркий тропический закат, навечно меняющий представления о свете. На вертолете можно было и улететь из мест настолько мрачных, что пять минут спустя после вылета в памяти оставалось лишь черно-белое их изображение.