Репортажи - [11]

В двадцати ярдах от нас метались обезумевшие люди. Одного убило (мне объяснили позже, что погиб, он только потому, что шел, не застегнув бронежилет: еще одна деталь, которую следует крепко запомнить на будущее). Другой стоял на четвереньках, выблевывая какую-то розовую гнусь, а еще один прижался к дереву, спиной туда, откуда летели мины, заставляя себя смотреть на немыслимую вещь, случившуюся с его ногой: ее крутануло вокруг собственной оси ниже колена, точно у какого-то пугала. Он то отводил глаза, то глядел на свою ногу снова, и каждый раз смотрел на секунду-другую дольше. Затем не отрывал от нее глаз с добрую минуту, покачивая головой и улыбаясь, пока улыбка на лице не сменилась серьезным выражением, и он потерял сознание.

К тому времени я нащупал свой нос и понял, что случилось. Все понял. Все у меня было цело. Даже очки не разбились. Я взял у парня флягу, смочил косынку, которую носил на шее, чтобы впитывался пот, и смыл с губы и подбородка запекшуюся кровь. Парень перестал извиняться. На лице его больше не было и следа жалости. Когда я вернул ему флягу, он уже смеялся надо мной.

Я никогда никому не рассказывал об этом. И в той части тоже никогда больше не бывал.

III

В Сайгоне я всегда ложился спать надравшись, поэтому почти никогда не запоминал снов. Может, оно и к лучшему. Надо было уйти от накопившейся информации и хоть немного отдохнуть. Когда просыпался, память стирала все образы, кроме тех, что отлеглись день или неделю назад. Оставался лишь скверный привкус во рту, будто лизал во сне столбик засаленных, грязных монет. Я наблюдал, как спят солдаты, такие выдавая звуки, что твой огневой контакт в ночной тьме. Уверен, что и со мной случалось то же самое. Они рассказывали (я расспрашивал их), что тоже не запоминают снов, находясь в зоне боевых действий, но в отпуске или в госпитале к ним постоянно приходят ясные, четкие и бурные сновидения. Как у человека, которого я запомнил в госпитале в Плейку, когда однажды очутился там. Было три часа утра. Было страшно и не по себе, будто впервые в жизни слышишь незнакомый язык и вдруг понимаешь каждое слово. Он кричал, кричал громко, проникновенно, настоятельно: «Кто? Кто? Кто там, за стеной?» В уголке, где я сидел с дневальным, горела единственная на всю палату лампа с затененным абажуром. Мне были видны только первые несколько кроватей, ощущение было такое, будто в темноту уходили тысячи коек, но на самом деле их там было только по двадцать в ряд. После того как раненый выкрикнул эти слова несколько раз подряд, наступил перелом, как после кризиса при лихорадке, и голос его зазвучал жалобно, как у малыша. Я видел, как в дальнем углу палаты закуривали; слышал бормотание и стоны раненых, приходивших в сознание, к своей боли, но спящий не ощущал ничего — он все проспал... Что же до моих собственных снов, которые я не мог вспомнить, то мне следовало бы знать: есть вещи, которые все равно не оставят твою память, пока окончательно не приживутся в ней. Наступит такая ночь, когда они оживут, полные неослабной силы, и эта ночь будет лишь первой из очень многих ночей. Вот тогда я вспомню все и проснусь в полной уверенности, что никогда не видел наяву ни одно из увиденных сейчас во сне мест.

Сволочная сайгонская хандра, когда только и остается, что покурить и соснуть хоть немного, а потом проснуться ближе к вечеру на сырых подушках, остро ощущая, что проснулся в постели один, и прошлепать к окну взглянуть на улицу Тудо. Или просто лежать, следя взглядом за крутящимися лопастями вентилятора, протянуть руку за толстым «бычком», прилипшим к солдатской зажигалке в застывшей лужице смолы, насочившейся из марихуаны, пока я спал. Сколько раз начинал я день этой затяжкой, не успев даже ноги с кровати свесить. Мама моя, мамочка, что же я так опять надрался?

Однажды в горах, где «монтаньяры»^[11] давали фунт легендарной травки за блок сигарет «Сейлем», я накурился вместе с какими-то пехотинцами. Один из них несколько месяцев вырезал себе трубку, очень красивую, изукрашенную цветами и символами мира. Еще там был маленький тощий человек, он все усмехался, но почти ничего не говорил. Человечек достал из вещмешка большой пластиковый пакет и протянул мне. Содержимое пакета напоминало большие куски сушеных фруктов. Я был одурманен марихуаной и голоден. Я уже было сунул в пакет руку, но он показался как-то по-скверному тяжелым. Остальные солдаты переглядывались — кто весело, кто растерянно, а кто и сердито. И я вспомнил, как мне однажды сказали: во Вьетнаме куда больше ушей, чем голов. Просто так сказали, для сведения. Когда я протянул пакет обратно хозяину, тот все еще усмехался, но глаза его стали печальнее обезьяньих.

В Сайгоне и Дананге мы часто курили зелье вместе и общими усилиями пополняли и хранили совместный запас. Он был неисчерпаем, вокруг него кишмя кишели разведчики, диверсанты, «зеленые береты» — хвастуны, снайперы, насильники, палачи, мастера оставлять женщин вдовами, любители громких кличек — классическая основа основ Америки — одиночки, индивидуалисты, какими они были запрограммированы еще в генах. Отведав однажды предложенного лакомства, они начинали с ума по нему сходить; оно точно оправдывало их ожидания. Можно было считать себя не таким, можно было надеяться, что у тебя против этого иммунитет, хоть пробудешь на войне целых сто лет. Но, окунаясь в эту среду, каждый раз я выныривал со все меньшей и меньшей уверенностью в себе.