Реплика в зал. Записки действующего лица. - [14]

Друзья не дали забыть Марка: собрали его статьи в отдельную книжку. Недавно вышло второе - дополненное - издание.

С Владимиром Яковлевичем Лакшиным судьба свела гораздо теснее. Кроме семинара в доме у Гудзия, были еще факультетские капустники, для которых Володя и тексты писал и которые сам режиссировал. В памяти осталось: скачу по сцене, изображая шуточного Вельзевула в обвисших конькобежных рейтузах - до нейлоновых лосин человечество тогда еще не доросло. Был я также, помню, Ромео, а Шура Коробова, будущая жена Льва Аннинского и многодетная мать, сидела на стремянке, как на балконе, изображая Джульетту.

Лакшин руководил репетициями из зала. На сцену не поднимался. У него всю жизнь что-то неладное было с ногой, и он ходил, частенько опираясь на палочку.

Но больше тех представлений запомнились посиделки после капустников у кого-нибудь на дому - и авторов, и исполнителей. Лакшин брал гитару и замечательно пел русские романсы. Говорили, что мама у него актриса чуть ли не из Малого театра и вот, мол, - передалось. Может быть. Но скорее всего умножилось. Этакий горбатый дьявольский нос, узкие губы - казалось, все вопияло против его визуального присутствия в исполнительском жанре, а он в нем был завораживающе неотразим. Кто помнит его многосериальные рассказы по телевизору, со мной согласится. Для чеховского цикла он пригласил к себе вторым ведущим актера Божьей милостью вахтанговца Юрия Яковлева, очевидную, как нынче принято говорить, звезду. Там Яковлев, мне кажется, был все-таки вторым, а главным был Лакшин.

Журнал "Новый мир" периода Твардовского по праву называют еще и периодом Владимира Лакшина. Он в журнале возглавлял отдел критики и публицистики - самый боевой, на острие идейных схваток. Собственные его статьи были обычно о классике - Островский, Чехов, Толстой, внешне суховатые, научно основательные, но при этом всегда наполненные уймой чисто житейских наблюдений и самых здравых поворотов ясной мысли. Статьи эти слагались им таким образом, что выглядели предельно спокойными и рассудительными, отнюдь не претендующими на сотрясение основ. Но казалось бы надежно спрятанная авторская мысль, ведущие эмоции, всегда ясно просвечивали сквозь тексты, и умные читатели все понимали: и то, что сказал автор, и то, что, говоря, имел ввиду. Получалась каждый раз талантливо антисоветски.

К умным читателям, а еще и бдительным, можно отнести и читателей, сидевших в идеологических отделах ЦК. Они были циниками, но дураками не были, и где спрятался охотник, хорошо видели. Когда Твардовского отлучили от его журнала, без промедлений убрали и Лакшина.

Когда меня, молодого, горячего и мало в чем по-настоящему разбиравшегося, назначили заведовать отделом литературы и искусства в газете "Труд", главной, между прочим, "беспартийной" газеты в стране - это был центральный печатный орган профосоюзов, быстро набравший при редакторе Александре Субботине тираж больше 16 миллионов экземпляров, введя в панику саму "Правду" - у нее тираж оказался меньше, я побежал за советом и помощью к Володе Лакшину. Он к тому времени уже начал свою деятельность в "Новом мире", его яркая планета уверенно стала занимать свое авторитетное место на либеральной орбите.

А дело в том, что я много писал об эстраде и театре, "следил за процессом", так или иначе, но чувствовал себя сведущим. А вот в делах литературных был, как говорится, ни бум-бум. Но при новой должности литература тоже должна была входить в круг моих интересов.

"Приходи, что знаю - расскажу," - сразу откликнулся Володя.

Мы пристроились в каком-то закутке редакции "Нового мира", которая и сейчас располагается на задах нынешнего кинотеатра "Пушкинский". Там зав. отделом критики самого знаменитого толстого русского журнала два часа держал монолог перед единственным слушателем, отмечая тенденции и вскрывая всяческие подноготные мотивы советской литературы на том историческом этапе. Надо отдать должное единственному слушателю - он подробно записывал, чтобы не забыть. И чтобы, когда понадобится, сверяться с записями.

Каким относительным каждому из нас кажется всякое движение, - примерно так говорит Лев Толстой в моей "Ясной Поляне". Ушли со сцены многие замечательные и даже великие фигуры, коим я был современник, иных даже знал, а если только видел, то и это немало. Но может быть, тут самообман, только мне они и кажутся значительными? А может быть, их значимость действительно относительна настолько, что для пришедших позже они вообще ничего не значат?

Недавно спросил довольно известную журналистку, уже не девочку - лет 45, выпускницу журфака МГУ: "А вы знаете, кто такой был Кочетов?" - "Космонавт какой-нибудь?" - предположила она. "А Софронов?" - "Композитор?.."

Получается, что из памяти иных живущих исчезают целые континенты недавнего отечественного духовного мира. Борения вокруг гражданской позиции "Нового мира" и ура-патриотической "Октября", Твардовский, Лакшин, поэты Политехнического, Трифонов, Паустовский, Володин и иже с ними - с одной стороны, и так называемые "красносотенцы" Кочетов, Софронов, Грибачев и иже с ними - с другой, все это - лишь ветерок в поле, пролетел и забылся?