Ренегат - [8]

Не знаю, верить ли сейчас в большие, оставшиеся в памяти вычурным рисунком, невиданные города и двухэтажные машины, проворно разъезжающие по живописным улицам, и в железных подземных гусениц, мчащихся с перехватывающей дыхание скоростью. Нынче я мало верю в его фантастический, может быть, выдуманный лишь для того, чтобы нас детишек повеселить, мир, но не потому, что повзрослела, а потому, что нескончаемый поток информации, передающийся из Помоны, с каждым днем усиливается. Обычно в сводках новостей говорится о том, что произошло за сутки в стране, но все они заканчиваются на одной и той же обязательной пессимистичной ноте: кратким изложением трагической истории становления якобы могущественного государства. Невольно, даже уверяя себя, что навязываемая речь — плохой вымысел, за которым прячут неподдельную истину, ты начинаешь верить в повторяемые бестелесным, разлетающимся над департаментом голосом, изречения. Никто не может перекрыть этот пропагандистский ручей по одной простой причине: отключить радио- и телеприемники невозможно. Они контролируются из единого центра, расположенного в неведомо каком диком захолустье.

Даже сейчас, лежа в уютной постели, слышу приглушенный голос. Он неумолимо, беспрерывно, день за днем, звучит в каждом незащищенном уголке Котла, сообщая, по мнению Сейма, самые важные новости. Я особенно внимательно прислушиваюсь, когда речь идет о «старом» мире. Иногда рассказывают полнейшую, смехотворную чушь. Мне хорошо запомнились почти, что детские страшилки о неиссякаемых реках крови и о кровавом дожде, о чудовищах, подобных тому мальчику в лесу, и о бешеных животных, грызущих глотки друг другу.

Вполуха услышав странный шум, бросаюсь к окошку. Но мне лишь видно заросшее сорняками поле. Все ровно пора одеваться. Перевязав руку стерильной, откроенной от белой ткани, лентой, наряжаюсь в новые штаны, которые придержала специально для этого дня, и серую рубашку Люка. Он носил ее в двенадцать лет, когда был совсем щуплым, и мне она самый раз. Мама бы негодовала, увидев меня в таком мальчишеском одеянии, да и еще противоречащему общепринятому уставу. На трех страницах подробно изложены обязательные к выполнению нормы, которым должен следовать каждый полноценный член общества. Один из его пунктов гласит: в торжественные дни платья — девочкам, а штаны для мальчишек.

Подсушив широким стареньким полотенцем длинные волосы, расчесываю их и не без мучений заплетаю в толстый колосок. Затем чищу загрязнившиеся ботинки.

Главное успеть к пригнанному, в связи с очередным наступившим Сбором, поезду, иначе за мной придут враждебно настроенные Охотники. В лучшем случае меня отправят к вечно голодающим Вольноотпущенным. Так называют тех, кто бесполезен для общества и, которых помиловали, но бросили на вечные нищенские мыканья и голодную смерть. У них своя, захламленная разными отходами, территория, и за ее пределы им запрещено соваться. Стал бы передо мной нелегкий выбор умереть или отправиться к обнищалым Вольноотпущенным — я бы выбрала первое.

Пока зашнуровываю начищенные до тусклого блеска ботинки, вспоминаю маму. Ровно год тому она помогала Касс надеть розовое платье. У мамы было два розовых платья. В день, когда она исчезла, на ней было второе. Я когда-то пыталась выведать у отца, где он их достал, но он молчал, как пленный партизан. Я точно знала, что он их не купил, ибо денег у нас не было.

Перед выходом наспех забрасываю в рот хвост жареной рыбы и тушеное мясо суслика, пойманного накануне вечером на близлежащей к жилищу лужайке. В последнюю минуту вспоминаю о подаренном отцом за день до его внезапной смерти кулоне. В двух, вертящихся в противоположных направлениях кругах, вставлен треугольник — три изогнутые внутрь линии.

Ровно в одиннадцать выхожу из дома. Идти примерно сорок минут. По долгому извилистому пути никого не встречаю, лишь натыкаюсь на ледяные, словно острые клинки, взгляды уставившихся в запыленные снаружи окна сухих лиц. В Котле давно не принято провожать детей, никто не ощущает в этом и капли потребности, воспринимая их отбытие, как само собой разумеющийся акт добровольного и необходимого подношения. Но иногда на площади можно встретить чьих-то братьев или сестер.

Повседневно обширная площадь настолько мрачная и серая, что без тоски на нее невозможно смотреть, но сегодня в пышном убранстве: на каждом шагу трепыхаются огненно-красные флаги и мелькают, всецело приковывая внимание, работающие экраны, в громыхающем сопровождении удручающего гимна раз за разом обновляя заставку: развевающееся полотно в том же тоне, и на его волнистом фоне вращаются два охваченных огнем кольца. Одно означает прошлое, а второе — будущее.

Повсюду стоят, сгруппировавшись в пестрые треугольные кучки, вооруженные Охранника. Их лица — уверенна, что равнодушные — скрываются под черными, вылитыми из непроницаемого стекла, гладкими скорлупами — округлыми шлемами, которые очень напоминают гигантские пустые орехи. По закону военные делятся на два подразделения: Охотников — отлавливающих нарушителей, и Охранников — верных, в избытке самопреданных, стражей идеального порядка.