Реликтовая роща - [8]
Лошадиная мысль вместе с породившей ее печальной головой, круп с сухожилиями и мышцами, — все растаяло в ароматном пространстве степи, рассыпалось прахом и поросло травой…
Ладуха лежал, уткнувшись лицом в эту странную темно-голубую почву, и им постепенно овладевало чувство бессилия. Бешенство и бессилие терзали его душу, потому что, и не открывая глаз, он чувствовал себя проигравшим и поверженным. Стена… жесткая и в то же время упругая стена, которая отбросила его назад. Отбросила не равнодушно, а предварительно поинтересовавшись, что он из себя представляет, и, видимо, убедившись в полной его никчемности.
С трудом приподняв голову, Ладуха увидел перед собой обтрепанные, словно бы вечные, листья и толстый стебель с гладкой, как бы стеклянной кожурой, сквозь которую ясно просвечивала волокнистая сердцевина. На этот раз все окончилось гораздо быстрее, но в голове… в голове у него хозяйничала чужая когтистая лапа, а мозг, словно живой, прыгал и бился в тесной черепной коробке. Ладуха приподнялся на руках и повел глазами вокруг. Справа от него, застряв головой между двумя кустами, лежал совершенно белый и какой-то даже голубоватый Павлухин; геолог подумал, что живой человек не может быть настолько бледным. Поражало лицо океанолога. Строго говоря, это было уже не лицо, а трагическая маска, гипсовый слепок. Застывшие глаза были широко открыты, но незрячи; в них совершенно отсутствовали живой блеск и выразительность, подмененные отталкивающей слепотой запылившегося стекла или тусклых глаз вареной рыбы.
Ладуха ползком, не отрывая глаз от лица океанолога, попятился от кустов, пока не наткнулся на рюкзак. Здесь он остановился. Куда он хотел убежать?
В душе у него бушевала буря. Мир взбунтовался и каждой мелочью мстит тебе, действует наперекор твоим поступкам и желаниям… Будь у него оружие, Ладуха немедленно открыл бы стрельбу по кустам, а если бы они горели, сжег бы рощу без всякого сожаления, — настолько ненавидел он в эту минуту проклятый хлам, так просто пренебрегший им, его желаниями и волей!
Внезапно вспомнив, он резко провел ладонью за ухом и даже немного успокоился, обнаружив твердый бугорок на прежнем месте,
И все-таки ему здорово было не по себе. Он испытывал три очень сильных чувства.
Во-первых, хотелось уйти отсюда поскорее и уже там собраться с мыслями или с мужеством — это уж кто как понимает.
Во-вторых, чрезвычайно тяжелое впечатление производила на него эта живая мумия, так похожая на океанолога.
И еще — ему было очень страшно, но в этом он так себе и не признался до конца жизни. Во всяком случае, он не сбежал, и уже одно это можно было бы поставить ему в заслугу. Может быть, сыграло роль то, что, лежа лицом к роще, он чувствовал себя в большей безопасности, чем если бы карабкался по склону, повернувшись к ней спиной. Но вероятнее всего, его остановило еле уловимое движение в кустах, воспринятое краешком напряженного глаза; почти механически он поднял лежавшую рядом с рюкзаком кинокамеру и начал съемку.
Эти кадры были единственным из всей эпопеи, чем он заслуженно гордился.
Камера слегка дрожала в его руках, и поэтому кадр незначительно прыгал, в результате чего временами можно было видеть, помимо рощи, еще и голубое небо, и темно-голубую почву. Но в основном фиксировалась одна и та же картина: белое-белое (съемка велась на цветную пленку) лицо Павлухина, которое отнюдь не было мертвым, — оно жило особой и очень интенсивной жизнью, было пластичным, как глина, из которой невидимый скульптор лепил попеременно олицетворение страха, ужаса, боли, после чего, полюбовавшись мгновение, отправлялся дальше, чтобы
изваять ненависть, страдание и отвращение, а затем, по нисходящей эмоционального накала, — тревогу, недоумение и, наконец безмятежное спокойствие.
Стебли, между которыми застряла голова океанолога, чуть подрагивали, но это подрагивание было столь незначительно, что легко объяснялось энергичной мимикой Павлухина. Их едва заметное потемнение тоже, при желании, можно было объяснить внешней причиной: набежавшим на солнце облаком. Два внутренних листа, по одному от каждого куста, наоборот, вели себя очень активно.
На глазах у Ладухи они развернулись, образовав над торсом лежащего подобие двускатной крыши; их красная плоть стала на вид тугой и мясистой, и по ней пробежала упругая волна. Было похоже, будто листья совершили мускульное усилие; их внутренняя структура проявилась четче, стала хорошо заметна сеть тонких темных прожилок, образующих ажурный скелет.
Через две минуты с небольшим на обращенной к земле поверхности листьев появились шишковидные наросты, которые быстро увеличивались в размерах, выпучиваясь из мякоти, и еще через минуту доросли до размеров горошин, блестевших на солнце, как хромированные. На мгновение все замерло, а затем кусты дрогнули, листья плавно изогнулись и осыпались дождем «горошин». Большая их часть упала на землю и тотчас же рассыпалась серой пылью. Около двух десятков (потом подсчитали точно; оказалось — двадцать три) попали на Павлухина и прямо через одежду прикрепились к его телу: было похоже, будто одежда пришпилена к коже булавками с серебристыми головками.
